 Фанфик «Жидкое солнце | Часть Первая. Глава 2: Адонис»
Шапка фанфика:
Название: Жидкое солнце
Автор: Fatenight
Фандом: One Piece
Персонажи/ Пейринг: Трафальгар Ло/ОЖП
Жанр: Гет, Романтика, Ангст, Драма, Экшн, Психология, Философия
Рейтинг: R
Размер: миди
Содержание: У Ло нет желания тащить на себе эту не вовремя подвернувшуюся ношу, а сожалеть уже поздно; рука помощи протянута, и вырывать ее, не оказав этой помощи тому, к кому сам шагнул навстречу, пират не имеет права. Хе-хе, нет, конечно же имеет. Даже хочет. Но не сейчас.
Статус: в процессе
Дисклеймеры: мир и некоторый персонажи принадлежат Эйтиро Оде
Размещение: только с разрешения
Текст фанфика:
Мужчина пахнет смертью. Этот запах знаком Адонис слишком хорошо. Она ощетинивается внутри, подавляя рвущее грудную клетку чувство некой обманчивой беспомощности, еще недавно, казалось бы, захлебнувшееся тоской и приторным разочарованием в собственной смелости, а потом замещенное безразличием и скользкой апатией. Наглухо запирает за толстенной дверью, готовая скалить зубы подобно загнанному в угол зверенышу. Понимающего, что уже не вырваться, но продолжающего злобно и надрывисто рычать, угрожающе царапая крохотными когтями землю.
Пускай для каждого смерть пахнет иначе, для Адонис она: отнюдь не запах крови, трупных разложений или могильного тумана с примесью дикого отчаяния, навязчивой безнадеги и прочей экзотики. А запах лекарств, холода и стали. Робкой надежды с привкусом мятного чая, соленого ветра, тяжелого сапога на виске, подошва которого явно недавно топтала помойку.
Наверное, в тот миг ее лицо исказилось бы гримасой боли, если бы не вовремя натянутая маска толстенного льда, призванная скрывать то, что не должны увидеть другие: ее слабости, старательно приглушаемый вопль о помощи, быстро потухающая ярость на фоне дрожащего от боли и унижения тела. Да и что такое боль, если уже успел о ней забыть, свыкнуться, принять как должное. Как нечто, от тела неотъемлемое.
Адонис не знает, почему не отбросила протянутую руку. Не сбежала, отозвавшись на окликнувший ее голос, готовая в любой момент цапнуть блуждающие по изрезанной ладони пальцы, однако старательно, успешно изображая равнодушие к происходящему.
Сомнения пружиной натягивают нервы, но разум настойчиво уговаривает предложенную помощь принять, как нечто необходимое. Нужное. Уговаривает загнать сомнения подальше в легкие, изобразив временную покорность, позволив мягким пальцам себя коснуться.
У мужчины серые глаза, и загорелая кожа. Хотя он молод, совсем юноша, кажется намного взрослее, и, насколько может судить Адонис, обладает странной, подавляющей аурой, не внушающей ужас, однако внушающей невольное уважение, хотя видит его девочка впервые. Он не располагает к немедленному доверию, от его взгляда хочется слиться с красками комнаты, куда ее, собственно, привели. Немедленно зажмуриться, стать тише и незаметнее. Но предательские стоны все же срываются с губ, разбиваются о неровный ритм дыхания, испаряясь под потолком прозрачной пылью.
Тем не менее, Адонис держится стойко. Выключает инстинкт самосохранения, хотя бы на время, абстрагируясь от происходящего и погружается в себя, пока спасший ее – что под вопросом, - человек берется за иглу, с интересом рассматривая уродливые порезы. Будто специально давит на них, но к тому моменту ее мысли уже далеко.
Флегматично покинув тесные стены корабля, пройдясь по широкой палубе и с разбега прыгнув за борт, они устремляются ввысь, прорываются сквозь грозовые тучи, нависшие над городом серым безжизненным полотном, теряются за горизонтом. Таят в темноте надвигающейся бури, сплетаются с шумом волн… и возвращают, всего на мгновение - чего более чем достаточно, чтобы вздрогнуть, - в сырой, пропахший застоявшимся воздухом трюм. В ржавую клетку с тяжелым замком и слезам. Прикосновению металла к запястьям; кайросеки выпивает, тянет силы, лишает желания бороться и сопротивляться. Притупляет жгучую боль от колотых ран на пылающей, словно опущенной в кипяток ладони, но не останавливает кровь, которая так же горяча. Падает тяжелыми каплями на пол, пропитывает собою перетягивающий порезы жгут из куска рубахи, почти согревает.
Адонис помнит все ощущения до последнего: чувство безысходности, стыда и паники, когда в первые несколько часов впиваешься руками в скрипучую дверь, колотишь до изнеможения кулаками, ломая ногти, скребешься о прутья, в жалкой попытке докричаться до тех, кто так подло бросил тебя на съедение мраку, ужасу приходящей ночи. Голоду. А потом, обессилев, сходя сума от вездесущей, пока еще чистой, приторной боли, вяло опускаешься на пол, едва сдерживая всхлипы, стоны и мокрый кашель.
Адонис помнит все, что было до этого. Тогда на душе становиться гадко: оседающий на щеках перегар, отборная ругань. Щедрые удары осыпаются градом, хотя бьющий пытается сдерживаться. Это не помогает: уклоняться, катаясь по полу, не легко. Ее все равно хватают, тянуть обратно, наматывая на кулак волосы. Остается лишь закрывать лицо, подставляя под удары спину, и надеяться, что органы и кости останутся невредимыми. Пускай пылают синяки, пускай растут гематомы; их можно вылечить, или пройдут сами.
Затем волосы выпускают и ее, уже охрипшую от воплей, вновь валят на пол. В последней попытке спастись, отползти подальше, Адонис допускает оплошность: плюет обидчику в лицо, после чего он срывается окончательно. Что им движет в тот момент, останется для девочки загадкой. Звенит смачная пощечина, ее отбрасывает на доски, словно тряпичную куклу, больно прикладывает лопатками и затылком. В глазах мутнеет. Она пропускает два очередных удара, но уже не кулаком: лезвие кинжала, ранее висящего у человека за поясом, входит во вжатую в пол руку, пронзает незащищенную плоть в коротком замахе. Брызгает кровь…
После четвертого удара, Адонис сучит ногами, а после пятого боится лишний раз шелохнуться. После шестого, сипло глотает воздух, задыхается. После восьмого практически закатывает глаза, на грани обморока умудряется выпростать свободную руку, отгородиться невидимым щитом, хотя сила ее не слушает. Щит выходит слабеньким, а ярости человека нет конца. И все же, когда пропадают бесцветные осколки, ее больше не бьют. Хватают за пропитавшийся чужим дыханием свитер, тянут на палубу, по дубовым ступенькам, добавляя к уже имеющимся синякам еще и еще. Потом, наконец, приходит забвение. Оно заботливо обволакивает плотным слоем пустоты, глушит и ослепляет; чужие разговоры, истеричный гогот избившего ее человека, неловкая тишина и топот множества приближающихся ног – последнее, что Адонис удается запомнить. И она рада. Потому что не чувствует, не слышит раззадоренной человеком толпы, не ощущает множества рук на своем побитом теле, хотя знает – они есть. Жадные, похотливые и потные. И только голос капитана, осадивший своих подчиненных, пробившийся через собранную по кусочкам разодранного сознания стену, позволяет не думать о последствиях, о том, как бы здорово было сейчас сигануть с реи, показав напоследок этой толпе средний палец. Не быть добычей или трофеем, не становится жертвой чьего-то гнева, а отдать себя морю, уповая на чудо, которое, конечно же, не произойдет.
К вечеру, когда сквозь единственное окошко в трюм скользят прощальные солнечные лучи, Адонис удается успокоится, кое-как свыкнуться с ранами, улечься у боковой стены, прижав к груди колени, и понять, что умирать она не хочет. Совсем не хочет. И не будет. Поняла, что обязательно выберется, что не позволит себя топтать, и что созрела для того, чтобы вгрызться в горло любому, кто войдет в ее клетку, ставшую крепостью…
Ключ поворачивают глубокой ночью, но исполнить задуманное пленница не успевает: человек, еще днем самый близкий и родной, а недавно, так жестокой с ней поступивший, с порога падает на колени, вымаливая прощение. От него все еще пахнет алкоголем, но он трезв. Валяется у нее в ногах. А его широкие плечи сотрясают рваные рыдания, как еще несколько часов назад рыдала она. Адонис же стоит рядом, в полной растерянности, смотря на человека сверху вниз, и чувствует, что не испытывает к нему ненависти. Ни обиды, вообще ничего. Только непростительное чувство вины: ее предали, потому что предала она. Даже если предательство заключалось в желании быть свободной, независимой… стать той, кем всегда мечтала. Кто же знал, что неосторожно брошенная фраза обернется тяжкими побоями и унижением.
Поднявшись с колен, человек протягивает туго набитую чем-то сумку, спешно перевязывает рану, предварительно сунув ей в рот обезболивающую таблетку, кладет на здоровую ладонь увесистый кошель – наверное, его собственные сбережения, - и швыряет табуреткой в окно. Тесное пространство трюма не пропускает звуков, прохладный ночной воздух наполняет помещение, заставив Адонис поежится: путь к свободе открыт, через кусочки битого стекла, через мрак и холод, за границей ее до селе маленького мира, сузившегося до одной единственной точки – корабля, служившего ей домом почти пять долгих лет. Разумеется, покинуть его она планировала и раньше, но не подозревала, что именно вот так: украдкой, с душевными и телесными травмами, словно преступник, пойманный на горячем.
В тот самый миг, когда она протискивается за окно, осторожно ступая по невидимым глазу «ступеням», начинается новая жизнь. Не с чистого листа, но все равно новая, только ее…
Из короткого беспамятства выводит внезапное ощущение отсутствия боли. Рука немеет до локтя, и Адонис поднимает глаза на своего благодетеля. Какое-то время они смотрят друг на друга, хотя мысли у них разные. «Почему помог?», «Что хочет взамен?». Девочка знает, что бескорыстных людей нет, они давно вымерли, и даже те, кто, якобы, помогает по доброте душевной, всего лишь прикрываются понятиями совести, дабы в итоге урвать часть выгоды для себя. А возможно, Адонис верит, что заблуждается. Не успев слиться с серой массой живущих по старому принципу людей, она ищет новые цвета в бесцветном небе, ждет рассвета там, где поселилась темнота, и грезит о солнце, где вечно идут дожди. Однако, она не верит, что пират с холодным взглядом мог спасти ее просто так, принять на свой корабль лишь из сострадания. Прихоти? Да, она жалкая, уставшая, изможденная. Голодная, без крыши над головой, и израненная. Не только телом. Но ведь это не повод помогать? Не повод же? Скрытый мотив? Или врачебный долг?
« Я доктор».
Слишком много вопросов, казалось бы несущественных, но задавать их, хотя бы молча, Адонис перестать не может. Следит за каждым движением пирата, за каждым жестом, будто выискивая подвох, намек на оный, внутри уже почти доверившись его теплым пальцам, принимая помощь, позволяя коснуться разбитых губ, чтобы вытереть струящуюся по подбородку кровь, задеть волосы…
Когда заканчивается операция, Адонис все еще смотрит, впивается взглядом в его спину, пока тот моет руки, пока не видит. Крепко сжимает край кресла. Шипение вырывается случайно: мужчина оборачивается слишком резко, и ее нервы вновь начинают шалить.
«Вот сейчас… сейчас он… разве нет?».
Пережитое всплывает в памяти бледным пятном, туго стянув шипастой веревкой внутренности: Адонис пулей срывается к своей сумке, оставленной у стены, рычит к собственному изумлению, жалобно так, но в то же время угрожающе, хотя не достаточно убедительно, чтобы испугать кого-то со столь пугающей аурой. Пират же никак не реагирует, подступает ближе, пока их не разделяет шага четыре, изучающее смотрит, будто что-то для себя решая.
- Тебе нужно поесть, - его голос ровный и бархатный, звучит обыденно, словно перед ним не подобранный на улице ребенок, давший отпор двум здоровым мужикам, которого он минуту назад закончил зашивать, а кто-то не заслуживающий внимания в принципе. – Но сначала…
Вырываться из сильных рук довольно трудно, особенно если не за что ухватится: стены на корабле гладкие, углы встречаются редко, да и пират не церемонится. Адонис затихает лишь когда он перебрасывает ее через плечо, поза не особо удобная, в некоторых смыслах смущающая, но тяжесть ладоней на теле успокаивает, не вызывает отвращения, и почему-то убаюкивает, склоняет довериться почти незнакомому человеку, который действительно не причинит вреда, спасет, или же поддержит. Пусть не много, даже если к вечеру его «доброта» исчерпается, этого будет вполне достаточно, ведь раны уже зализаны, а без них идти дальше гораздо, гораздо проще.
Вот только одна крохотная незначительная деталь не дает Адонис покоя: она девочка, принятая за мальчика. И она не хочет, чтобы обман раскрыли. Да и не обман это вовсе, пират и иже с ним сами пришли к ошибочному выводу, а Адонис подобный расклад устраивает. Так легче: она то знает, пять лет живя на корабле в образе патлатого худенького мальчишки. Но стоило ее тайне раскрыться, как все, чем она жила, полетело коту под хвост. Впрочем, сейчас, кубарем летя с сильного плеча, девочка не имеет понятия, что может ее ожидать, и подавно не имеет понятия, как с ней потом поступит пока еще спаситель, но знает – хуже уже не будет. Возможно. Хотя ошибаться свойственно всем.
В душевой прохладно и сыро. Когда за пиратом закрывается дверь, Адонис не медлит. Рывками стаскивает с себя одежду, поджимая губы от неприятных ощущений на спине, где – хоть она не видит, - наверняка много синяков и ссадин, которые непременно будут жечь, стоит лишь встать под воду. Но она не против потерпеть: хочется просто забыться, смыть с себя дорожную пыль, грязь и запах пота, что так не понравился пирату. Хочется промыть волосы, избавится от настырного зудения, подставить лицо под теплые струи, закрыв от удовольствия глаза. Поэтому девочка торопиться, однако по привычке, не бросает, а аккуратно складывает одежду на скамье. Затем, выбирает место под душем, открывает кран…
Пар заполняет помещение спустя минут пятнадцать, и ей кажется забавным разгонять руками белые клубы, собирать в ладошку душистую пену, надувая сквозь сложенные колечком пальчики мыльные пузыри. Открыть один за другим все краны, наслаждаясь шумом воды, представляя вместо маленькой комнаты водопад, а вместо скользкого кафеля – мокрую после дождя траву.
Пара становится больше, и заигравшись, слишком расслабившись, несмотря на неприятные ощущения на коже спины, Адонис не слышит звук открывающейся двери. Не успев опомниться, бросает на звук шагов первое, что попадает под руки. Она не целиться, скорее отвлекает, чтобы выиграть время для тактического отступления, но убегать в четырех стенах, заполненных полупрозрачной дымкой, все равно некуда. Мыльница впечатывается в дверь, слышаться несколько резких слов знакомым голосом, и Адонис охватывает паника, настолько сильная, что контролировать собственные действия она не в состоянии: выстроенная за последние два дня защита с треском ломается, ледяную маску прорезает сеть трещин, приглушаемый мнимым спокойствием страх вырывается на волю вместе с криками. Отчаянными и жалкими.
Она мечется у дальних стенок, тщетно надеясь ускользнуть. Не потому, что боится повторения недавнего кошмара, а потому, что не желает разоблачения. Не желает, чтобы ее жалели, видели слабой и надломленной, сорвавшейся на крики. Ранимой. Почти беспомощной. Сейчас, в этот самый момент не спасет даже дарованная морем сила, применить которую Адонис просто не в состоянии – память о ней блокирует пережитый два дня назад шок, и приближающийся осязаемой тенью мужчина. Он не реагирует на крики, ступает твердо, явно недовольный ее глупыми выкрутасами. Дабы хоть как-то скрыть стыд, она не находит ничего лучше, чем упасть на пол, закрывая себя руками.
Чужой серый взгляд более чем ощутим, скользит по ее сжавшемуся телу холодным слизнем, вызывая повторную дрожь, толику временного безумия и стыда. Позже, изумленно изучает там, где нельзя, и по лицу пирата заметно, что увидеть перед собой не мальчишку, он явно не ожидал. Тогда в Адонис что-то лопается, гордость и стыд исчезают, уступая нахлынувшей волне ненужных, подавляемых ранее эмоций. Теперь она не просто принимает, готова принять его помощь, но и умоляет о ней.
А жизнь ли, усмешка ли судьбы, или просто злая шутка самого провидения посмеиваются в сторонке, предвещая еще не мало каверз. Вот только с незначительным просчетом: пират, мужчина с серыми глазами... юноша, и девочка с глазами цвета меда - из тех, кто не подчиняется законам и правилам, даже если эти правила писаны небесами, запечатаны морем, а выпестованы самим морским Дьяволом.
|
