 Фанфик «Май в никуда | Глава 1.»
Шапка фанфика:
Название: Май в никуда
Автор: ДейДарья
Фандом: Блич
Бета: Твин (Матвей)
Пейринг: Куросаки Ичиго/Исида Урю
Жанр: ангст, драма, повседневность
Предупреждения: ООС
Рейтинг: R
Размер: миди
Дисклеймеры: прибыли не извлекаю
Саммарии: жаркий. плавкий май, а им всего 16. Много чувств, неопределенности и непостоянства
Состояние: закончен
Размещение: запрещено
Текст фанфика:
Душно. Воздух плотный, густой, почти вибрирует от сумасшедшей жары. Разноцветные ленточки на вентиляторе лениво колышутся под теплыми потоками.
Ичиго размыто смотрит в потолок, чувствует горячую ткань одеяла под спиной и прилипшую рубашку. Он медленно, почти со скрипом, поворачивает голову и фокусирует взгляд на фигуре сидящего за столом.
Исида Урю. Худощавый, чересчур бледный, болезненный на вид, он что-то строчит в тетради, изящно убирая рукой мешающие волосы. Ичиго с усилием садится, и от резкой смены положения перед глазами пляшут разноцветные искры, накатывает лёгкое головокружение. Шторы в комнате задернуты неплотно, и яркие, навязчивые солнечные лучи полосками вбиваются в пространство комнаты, прожигая дырки в полу.
Куросаки следит за танцем золотистых пылинок, хаотично болтающихся в комнате. Ичиго проводит ладонью по волосам, чувствуя, как она мгновенно намокает.
Исида снимает очки, потирая переносицу и закрытые глаза. Ичиго думает, что душки, наверное, очень натирают и Исиде тоже жарко. Куросаки видит хрупкие позвонки спины, выглядывающие из-под ворота рубашки; узкую линию плеч, худые руки с длинными пальцами, плавный изгиб шеи. Знает, что врет себе, когда думает, что Урю слишком женственный для воина.
Он продолжает исследовать фигуру квинси, скользя взглядом по лицу и встречаясь глазами со стеклами очков.
- Я что, похож на экспонат в музее?
У Исиды чуть сиплый голос и намного меньше яда в голосе, чем могло бы быть. Он говорит, скорее, по привычке, медленно, тягуче, плавко, как этот бесконечный май.
- Нет, – уверенно отвечает Ичиго прямо и тихо. – Да.
Мысли текут бесформенным потоком. Набор штамповских, коротких фраз, над которыми не нужно думать. Куросаки так смертельно устал, что вырывает из общего течения первые попавшиеся. Смысл собственных слов доходит с большим опозданием, рассеиваясь где-то в духоте комнаты.
Исида поджаривает Ичиго своими ледяными глазами, а потом отворачивается, продолжая записи. На одном запястье у него крест квинси, а на другом – тонкий серебряный браслет. Ичиго думает, что еще пару градусов вверх по термометру и на руке у Урю будет ожог.
Куросаки идет в душ, через плечо, заглядывая в тетрадь квинси. Красная паста змеей скользит между строк.
Ледяная вода, о которой блаженно мечтал Ичиго, оказывается теплой и вместо облегчения приносит чувство замкнутости и раздражения.
Как затвор фотоаппарата. Перед глазами щелчком всплывают фразы. Что-то там, бла-бла-бла, и холодной воды не будет.
Обрывочные воспоминания сменяются картинками – размытыми и нечеткими.
Плавящийся, почти дрожащий воздух пыльного класса. Душно. Белый лист на парте и «неудовлетворительно». Исида недовольно кривит губы и спрашивает адрес, поправляя очки.
Прямая спина квинси, растворяемая толпой учеников.
Куросаки выходит из душа. У него теплая комната. В плане цветов. Что-то светло-оранжевое с персиковым и жёлтым. А Исида контрастным пятном смотрится кляксой на закатном пейзаже. С черными волосами и бледной кожей, по оттенку схожей с его кристальной рубашке, только чуть мягче. Урю – это крайность, грань, геометрия. Иногда Ичиго кажется, что Исида носит очки, потому что у него монохромное зрение. Он четко делит на мир на два цвета, он уверен в своих убеждениях, он точен и упорядочен. Правилен и абсолютен.
А сейчас что-то дробится и осыпается мелкими осколками, когда Ичиго видит его с опущенной головой, лежащей на согнутых руках.
Это настолько противоестественно, как полотна Дали на детском утреннике.
И вот тут до Ичиго доходит. Буквально врывается в сознание, что Исида Урю – о, Боже! – человек. Обычный человек, черт побери! И ему тоже безумно жарко, и он, наверное, тоже нереально устал от череды бесконечных майских дней и отсутствия холодной воды. Сейчас он кажется обычным подростком с кучей подростковых проблем, а не гордым истребителем пустых.
Куросаки неслышно заходит, чтобы не треснула вся хрупкость этого момента и аккуратно дотрагивается до плеча квинси.
Моментально ему в запястье железно впиваются пальцы Исиды. Нет, не просто пальцы Исиды. Длинные, теплые с чуть влажными, ледяными подушечками.
Это настолько нереально, что Ичиго забывает вырвать руку. Это блаженное ощущение холода, такое, что вверх по руке пробегает волна мурашек. Куросаки слышит свой оглушительный пульс и ему кажется, что Урю тоже его слышит. Неравномерное, частое биение. В переплетении голубоватых вен под тонкой кожей.
Ичиго смотрит в прозрачные стекла очков Исиды и ничего не видит.
Проходит минута. Три. Пять. Вакуум черепной коробки не пропускает звуки через барабанные перепонки. Время стоит вместе с неподвижным воздухом. Куросаки чувствует неисправность собственных мозгов, пустое, тихое сердцебиение, капли пота на висках. Урю молчит, держит, а Ичиго все так же не вырывается.
Он чувствует двусмысленность ситуации. И через прикрытые веки, как в замочную скважину, ему видится Исида, его длинные, худые ноги в рваных голубых джинсах.
- Почему твои пальцы холодные?
Вырывается хрипло, неуместно, некрасиво и гениально. Куросаки не нравится этот гребаный май, собственная комната, черно-белый Исида и свой голос. Он говорит, чтобы сказать хоть что-то, разбавить этот застоявшийся вечер; чтобы заснуть с пустой головой и проснуться когда-нибудь в июне.
Урю сразу же отпускает запястье Ичиго.
- Не знаю, с детства такие.
Он поправляет сползшие очки, и блики на них скрывают его взгляд. Он отворачивается и начинает объяснять. Говорит, что IQ Куросаки чрезвычайно низкое, что нечто подобное может решить каждый и указывает на ошибки в его тетради.
Куросаки старательно концентрируется на череде цифр и математических символов, думая о размашистом, с сильным наклоном вправо почерке Урю. Тот записывает на чистом листе какие-то примеры, и говорит, что Куросаки должен сделать все до завтра.
Ичиго замечает, что небо не светит ярко-синим, а светло-жёлтым полотном висит над городом.
Он провожает Урю до двери и, спускаясь за ним по лестнице, неотрывно наблюдает ха тонкой лямкой сумки, спадающей с узкого плеча.
Юзу предлагает Исиде остаться на ужин, но тот сдержанно отказывается.
Он смотрит Ичиго в глаза – не больше двух секунд, - и уходит. Куросаки ничего не понимает из-за непроницаемых стекол его очков.
Садясь за, написанные Урю, уравнения, Ичиго видит черный волос на бумаге.
Почему-то Куросаки его не скидывает.
Ичиго плохо спит этой ночью. Ему душно, он скидывает одеяло, заворачивается и снова скидывает. Комкает простыни, хмурит брови.
А Урю не спит этой ночью. Он вспоминает уроки в художественной школе, гуглит всю информацию на эту тему и недоверчиво косится в сторону мольберта, присланного Рюкеном.
Около четырех утра он делает неясные, теневые штрихи карандашом. Ничего четкого и конкретного, легкий набросок, даже не черновик.
Юный квинси пьет зеленый чай с мятой, за окном начинается рассвет.
День плавится, и Ичиго вместе с ним. Школа, как в прострации, с медлительными учениками и ленивыми звонками.
Куросаки задыхается от пыльных классов, густого воздуха и собственных одноклассников. Надушенные сладковатыми духами девушки, пропахшие отцовскими одеколонами юноши с мокрыми мыслями о коротких юбках.
Ичиго блуждает по ним равнодушным взглядом, голос преподавателя долетает с опозданием, через ватный слой и оседает где-то на подкорке. Куросаки видит прямую спину квинси, вспоминает его божественно холодные пальцы и думает, что у Исиды рубашка к спине не липнет. Временный шинигами следит за быстрыми, записывающими движениям руки квинси, видит его острый локоть и болтающийся крест.
Потом Исида откладывает ручку и оборачивается. Куросаки вяло переводит взгляд с Урю, смотря куда-то под парту. Чувствует, что Исида неотрывно за ним следит, но не обращает на это внимание. Куросаки почему-то неотрывно смотрит на ноги квинси. Длинные, с острыми коленками. Обычные ноги обычного подростка. С тонкими щиколотки, выглядывающими из-под узких приподнятых брюк.
Ичиго переводит взгляд на ноги других одноклассников. Одинаковые.
Он опять переводит взгляд на ноги квинси.
- …да, Куросаки? Повторите мое последнее предложение!
Ичиго лениво встает из-за парты, рассеянно смотрит перед собой. Начинается нудная лекция о скорых экзаменах; уже на середине Куросаки начинает собирать вещи, а выходя из класса слышит разгневанный, чуть визжащий голос:
- Жду Вас завтра, на дополнительных занятиях!
Ичиго, как мороженое, плавится в тени на крыше, задыхаясь от жженого запаха смоляной крыши. Сумка лежит под головой, а небо простирается бездонной синевой с обрывками пуховых облаков. Все тело тяжелое, а теплая крыша греет спину. Воздух тоже тяжёлый – приминает к земле остротой запахов и густотой весенних звуков, и Ичиго безвольно болтается под этим студенистым слоем.
Дверь приятно скрипит, и рядом, облокотившись спиной о стену, садится Урю. Он неспешно достает из сумки коробочку апельсинового сока, такую же яркую, как волосы Ичиго.
Исида вытаскивает трубочку из упаковки, продырявливает коробочку. Куросаки наблюдает за его неторопливыми, изящными движениями из-под прикрытх ресниц.
- Знаешь, Куросаки, - Урю начинает немного ленивым голосом, отпивая сок, - видимо, ты решил прочно влезть в мою жизнь. Очень на тебя похоже.
Он протягивает Ичиго коробочку, и тот делает глоток ненавистного апельсинового сока с мякотью.
- Чего?
Шинигами чувствует, к чему ведет квинси, но мысль предательски ускользает, как вода сквозь пальцы.
Урю забирает сок, и на секунду Ичиго пронизывает электрический разряд от соприкосновения с пальцами Исиды. А от того, как он обхватывает губами трубочку, у Куросаки резко пересыхает во рту.
Он шершаво сглатывает.
- Завтра после уроков, - Исида поднимается, - встретимся в классе. Будь готов, пожалуйста.
А потом на крышу вваливается ленивый Кейго, даже он понизил свой режим гиперактивности, а Ичиго делает то, что не делал за все года, проведенные в школе.
Уходит с остальных уроков.
Бесцельно теряется в переплетении каракурских улиц, растворяется в синеве бесконечного неба.
Ичиго чувствует, всем телом, каждой клеткой, чувствует, как что-то стремительно летит к чертям, катится с катушек и безвозвратно исчезает. Май пахнет переменами.
Неполные, обрывочные мысли теряются в бесконечных лабиринтах, и Ичиго не улавливает сути, не хочет находить ответа, ведь все просто. Май – жаркий и беспринципный, а ему всего шестнадцать.
Следующее утро встречает Куросаки замечательным подростковым стояком. Раздраженный, он отправляется в душ. Ичиго ненавидит подобные выходки своего организма, и обычно его спасает сила воли и холодная вода, но сегодня Май. Отвратительный май и нет холодной воды.
Ичиго сжимает рукой напряженный член, двинув по нему пару раз рукой. Голова тяжелая уже с утра, и Куросаки утомленно прикрывает веки. Перед глазами сразу появляется образ пышноформой девушки из какого-то порно-журнала. Стандартно: вызывающая поза, большая грудь, тонкая талия, округлые бедра, ярко-накрашенные губы, вызывающий взгляд. Дыхание учащается, движения становятся резче.
Фантазия меняет позы. Игриво подмигивает, у Ичиго пересыхает во рту.
Ичиго убыстряет темп, прикусывает губу, упирается рукой о кафель стенок.
Девушка резко меняется на другую. Та стоит спиной, глядя через нежное, округлое плечо рассеянным взглядом, стыдливо прикрывая небольшую грудь. И от хрупкой, угловато-мальчишеской фигуры, тонких ног с узкими лодыжками, от бездонно-бесцветных глаз и безликого лица – Ичиго кончает. Падает на колени, закусывая кулак чистой руки. И из разноцветных кусочков мир снова возвращается в пустую, серую мозаику. И образ – ненужный, чужой, неожиданный, - туманно белеет перед глазами. Волосы. Черные и короткие.
И еще через три дня Ичиго замечает странную тенденцию. В душном кабинете воздух тяжёлый и липкий. Пахнет сексом. Нет, похотью. Животной, дикой. Пот, мускус, девичьи духи, несвежие рубашки, пыль – всё перемешивает в вязкий, тягучий май. Скользкие, голодные взгляды, открытые ноги, незастёгнутые пуговицы, томные взгляды, постоянные перешептывания. Напряжение ощутимое, давящее, он искрится и готово взорваться от неосторожных жестов и случайных фраз. Уроки сидятся с трудом. Почти невозможно, чувствует каждый, адреналина много, на задних партах под учебниками алгебры порно-журналы и грязные похихикивания. У Ичиго пляшут гормоны, он ненавидит эту атмосферу, задыхается, не хочет замечать и остервенело сжимает кулаки.
А сюрреалистичный Исида не меняется. Он всё так же контрастен, выделяется своей безукоризненно прямой спиной и галстуком, поверх застёгнутой наглухо рубашки.
И на дополнительных Куросаки не может не смотреть. На длинные, прозрачно-хрупкие пальцы, испещренные мелкими царапинами, на выпирающие косточки запястий, на переплетении вен под матовой кожей, на маленькую родинку на указательном пальце. Не может вслушиваться в голос Исиды.
И пока Урю проверяет его решение, Ичиго выходит в коридор, доходя до ближайшего туалета. Умывается под хлипкой струей теплой воды и прижимается лбов к прохладной поверхности зеркала.
Сердце почему-то бешено колотится о грудную клетку, дыхание рвано срывается с сухих приоткрытых губ.
Он тихо входит в класс, гипнотизируя спину Урю.
- Ну, как?
Исида замирает, и рука его с ручкой тоже замирают, и квинси напряжен. Он вглядывается в листок перед собой, и собственные записи расплываются перед глазами. Он видит ладони Куросаки по бокам от себя, чувствует его потрясающий, невероятный жар за спиной и совсем легкое касание его рубашки к собственной спине, слышит дыхание Куросаки где-то невозможно близко.
Урю мучительно хочет сделать вдох – глубокий, влажный, чистый, но воздух сухой и жесткий, он наждачкой проезжает по горлу. Ичиго слишком близком. Так непозволительно близко.
- Неплохо, да…Там только…
И он съезжает, путается в словах, своих записях, а голос чуть хрипловат и отвратительно подрагивает, Исида старается говорить уверенно. Он говорит, что говорить. Чтобы не появлялись эти томительные, жгучие паузы, от которых у Исиды все обрывается внутри.
И запах, запах. Ичиго не видит, Ичиго не смотрит, он только чувствует. Дышит потрясающим ароматом, исходящим от Урю. Каким-то чистым, свежим с цитрусовой ноткой, немного островатым, но невероятно вкусным. Исида он другой, понимает Куросаки. Обжигающе холодный с горьковатым вкусом.
И где-то там, через пелену обострившихся восприятий, Ичиго слышит потрясающе хрипловатый голос Урю и сходит с ума.
Он обходит Исиду и очумело смотрит в его глаза. Открыто и распахнуто, как в окно, глубоко и ясно. И от этой невозможной простоты и прямолинейности у него захватывает дух, и слова вырываются сами, импульсом, откуда-то изнутри, оглушающе тихо, до дрожи барабанных перепонок:
- Пойдем гулять в субботу?
Урю молчит, и глаза Куросаки такие яркие, такие упоительно-бездонные, такие глубокие и утягивающие, такого потрясающего шоколадного оттенка. И губы у него сухие, обветренные. Исида хочет пить, и голос вырывается рвано, коротко, на выдохе:
- Да.
Ичиго безнадежно, необъяснимо рад. Он смотрит на полоски солнечных лучей, что пронизывают стекла очков Исиды и не видит цвет его глаз.
Они скомкано договариваются, Урю отводит взгляд, у Ичиго краснеют уши.
Сталкиваются в дверях, долго жмутся, и Исида, поправив очки, выходит первым.
Они идут вместе домой – Куросаки, закинув портфель на плечо и сунув руку в карман, а Исида – мнет ремень своей сумки и поправляет очки.
На повороте Урю сворачивает, и его силуэт дрожит в ярчайшем, солнечном ливне, и Ичиго прикрывает глаза рукой, чтобы разглядеть удаляющуюся фигуру на фоне грандиозного, пастельного небо.
И Куросаки ждет субботы, как, наверное, никогда не ждал Оджи-сана. Дни превращаются в ярко-желтую, жаркую, солнечную ленту, одинаковую и скучную. Ичиго не может находиться дома, и уходит гулять в вечер, а Иссин говорит девочкам, что их брат стал совсем взрослым.
В субботу Ичиго просыпается в половину седьмого, и в комнате удивительно-уютно – нет давящей духоты, и Солнце уже наполовину высунулось из-за горизонта, лучами разбавляя бледно-голубое марево неба. И Ичиго дышит этим небом через распахнутое окно. Чисто, ясно и незамутненно.
А Урю скидывает очередной лист с мольберта и до побеления костяшек сжимает голову руками. Он опирается спиной о стену, сидя под подоконником. Образы, силуэты. Наброски. Черновики. Его тонкая кисть вычерчивают знакомые линии раз за разом, и у Исиды уже целая коллекция этих незаконченных рисунков. Взгляды, движения, поворот головы, жесты, выражение лица. Пепельница переполнена, Урю кладет руки на согнутые колени, утыкаясь в них головой. Трое суток – слишком много даже для него.
Куросаки приходит на час раньше. Он выходит из-за поворота, оттягивая ворот футболки, и видит Исиду.
Урю стоит, повернувшись к нему своей великолепной спиной, и курит. Нервно стряхивает пепел, передергивает плечами, поправляет очки. А Куросаки стоит, неотрывно глядя на тонкие, бледные руки Исиды, на длинный ремень его сумки, болтающийся на остром плече; и – о, Господи! – на худые бедра Урю в светло-голубых джинсах.
Квинси делает последнюю затяжку, выбрасывает окурок в стоящую рядом мусорку. Он достает из сумки бутылку зеленого чая, делая несколько глотков. Потом берет из картмана жвачку.
- Йо!
Куросаки, засунув руки в карманы, кивком головы приветствует Исиду. Тот инстинктивно поправляет очки, наклоняя голову в ответ.
- Ты чего так рано?
Урю кидает острый взгляд в сторону шинигами, отвечая:
- А сам-то?
Они идут по парку, и солнце не невыносимо жаркое, а терпимо теплое; и пахнет сухой травой, цветущем прудом и маем.
Слышатся одиночные песни птиц, детских смех, шум города и стрекот цикад. Чистое небо расписано кружевом призрачно-прозрачных облаков.
В тоне Исиды нет иронии. И разговор какой-то легкий, ненавязчивый, весенний. Он кажется немного лишним, и оба смущаются, а в один момент, и прекращается совсем. Тишина не кажется колкой или неуместной, она очень уютная и нужная, и Ичиго не оборачивается на Урю, просто чувствуя его присутствие и, иногда, касание рукава рубашки.
И день как-то ненавязчиво заканчивается, плавно угасает, и палящее солнце уходит в отставку, Куросаки кивает Исиде в сторону латка с мороженым.
- Осталось только ванильное и клубничное. Приходили бы раньше.
Разумеется, Ичиго берет ванильное, а Урю, почему-то краснея, - клубничное.
Под взглядом Куросаки он поправляет очки, откидывает челку, отводит взгляд, говоря тихим, чуть раздраженным голосом:
- Терпеть не могу ванильное.
И почему-то Ичиго тоже краснеет и отворачивается.
Пауза неловка, обоюдная, но улыбаются оба.
Горизонт похож на акварельную палитру в нежных смешениях оранжевого, желтого, розового и фиолетового по краю. Полукруг солнца зеркально отражается в воде.
Почти неслышный ветер гуляет по зеленым кронам.
Они сидят под широким, раскидистым деревом, Исида доедает свое мороженое, Ичиго неотрывно смотрит на него. А потом не выдерживает.
Подается вперед, перехватывая руку Исиды в запястье, свободной откидывая очки.
Ичиго чувствует липкую, вязкую жидкость, стекающую по его руке. Но ему плевать, потому что он видит. Потрясающий, невозможный цвет глаз Урю. Такой безбрежно синий, только ярче, глубже, лучше. Ему сносит крышу этими великолепными глазами, и он смело, отрывисто, терпко прижимается губами к волшебным пальцам Исиды. Он видит собственную растерянность в растерянных глазах квинси и ничего не может сделать. Только целовать, целовать, целовать…Бесконечно долго целовать эти восхитительные пальцы. Не чувствуя ненавистного вкуса, только запах Урю, каждый мелкий рубец на его фалангах. И сердце, сердце грохочет барабанным боем в ушах, и Исида смотрит смущенно, но руку не вырывает.
А потом Куросаки понимает все непостоянство своих действий. Всю обычность собственных желаний, ничем не отличимую от других подростков. Чувствует, не жалеет, ненавидит это ужасный май, и отстраняется, закрывая лицо руками, голова кружится…
А Исида улыбается. Очень смущенно, лишь слегка приподняв уголки губ, но так искренне, что Ичиго верит.
Урю неспешно достает из сумки потрепанный альбом и сточенный карандаш и устремляет взгляд на недвижный пруд. Хмурит брови, сосредотачивается, делает резкие, контурные наброски.
Ичиго видит над собой вечереющее небо, легко колышущиеся листья и вдыхает восхитительный май.
Ночь ясная, блестящая и Ичиго не хочет домой.
Чай у Исиды дома зеленый с жасмином без сахара.
И они смотрят «Шоссе в никуда» Линча, лежа на полу, под открытым окном.
А потом Урю засыпает у Ичиго на плече.
А Куросаки теряется в сюрреализме сменяющихся сцен, не следит за сюжетом, блуждая взглядом по комнате. Стопки дисков, переполненная пепельница с недокуренными сигаретами, разбросанные по полу листы, коробка гуаши, уголь, карандаши. Так необычно.
Ичиго трудно, жарко, душно думать. Он закрывает глаза, кладет голову поверх головы Исиды и находит его холодную руку, сжимая своей.
А май набирает обороты. Шкала термометра ртутно ползет верх.
Иссин забрал девочек к бабушке.
Куросаки с Исидой одни в доме.
Ичиго сжимает тонкое белое запястье Урю с серебряной полоской тонкого браслета.
Кафель под головой Исиды, наверное, жесткий.
Куросаки включает холодную воду и вцепляется в предплечья Урю двумя руками. Тот высвобождается лишь на мгновение, чтобы очки со звоном отлетели куда-то там.
Влажно.
Шее, ключицам, рукам. Или от текущей воды или от горячих поцелуев Куросаки.
Влажно. Горячо и влажно.
Урю ловит взгляд Ичиго и тот останавливается, отпуская нежную кожу запястий. Мир резко суживается до широко расширенных зрачков. До бескрайней, безвкусной Вселенной, пока руки горят переплетением ладоней. Исида, смущенно отвернув голову, снимает промокшую рубашку. С себя. А потом с Куросаки.
Ичиго обнимает его за талию, почти сминая. Он судорожно вдыхает цитрусовый шампунь Исиды, запах его шеи.
А Урю без очков. Он чувствует себя чертовски беззащитно и защищено одновременно. Перед глазами плывет, и ослепительная рыжина волос Ичиго слепит и торчащие пряди, до дрожи в кончиках пальцев, мягко покалывают. Исида закрывает глаза и несмело, легко кончиками пальцев проводит вверх по рукам Куросаки, задерживаясь на локтях, чуть поглаживая плечи. Так невесомо, так нежно.
И приподнимается на носочки, щекой касаясь щеки Ичиго; обнимает его за шею, зарываясь ладонью в непослушные волосы.
Вода льется и так потрясающе хорошо: ощущение чужой кожи под ладонями, чужого тела – до абсурда прекрасно.
Выжигающий май, май в никуда.
А дни катятся, и Ичиго игнорирует дрожание собственных пальцев, сводящую челюсть от плотно сжатых зубов. Он не смотрит, он не видит. Он знает, что Урю не делает то же самое.
И тягучие, безмерные, спиральные ночи. Нервы ни к черту. Недосып, раздражительность, покрасневшие белки глаз, изгрызенные ручки. Томные, липкие сны, съехавшие простыни, распахнутое окно. Пошлый, дешевый май.
До субботы, кажется.
Пока Ичиго не выбегает в шортах, майке и без тапок. Через окно. С горящими, решительными глазами. Ночь остужает, горящий под босыми ступнями асфальт.
Куросаки бежит по паутине улиц быстрее собственного сердца. С мыслями без мыслей, с головой без головы, с комками воздуха в легких.
Он взлетает по лестнице на шестой этаж, почти вбивая в стену кнопку звонка. И дверь щелкает замком, со скрипом открываясь.
У Исиды потерянный вид и осуждающий взгляд. Глубокие тени под глазами, кожа бледно-серого оттенка, дымящаяся сигарета, торчащая из приоткрытого рта; тонкая кисть в руке. Он в свободной, полурасстегнутой рубашке, свисающей с одного плеча и, - «твою ж, мать!» - голубых, рваных, потертых джинсах.
Кисть падает на пол, мазнув по полу красным.
Дверь захлопывается ногой Куросаки, окурок летит в окно.
Остервенело.
Ичиго прижимает Урю к себе почти до хруста, жестко сминая ткань рубашки.
- Исида!
Квинси судорожно, до побеления костяшек вцепляется в рыжие вихры Куросаки, на выдохе облизывая губы, просверливая глаза временного шинигами.
- Я устал ждать.
И Ичиго, не закрывая глаз, жадно целует его в приоткрытый рот.
Горько, с привкусом никотина, восхитительно сладко.
Апельсиново, солнечно, по-майски.
Взаимно кусаясь, грубо, некрасиво, впервые, хорошо.
Очки Исиды сползают, мешаются и откидываются за ненадобностью.
Сжимая, теряясь, до подгибающихся коленей, искр в голове и хаотичных движений рук. Пока, не столкнувшись острыми локтями, горячие ладони не схватят ледяные пальцы, переплетаясь, сомкнувшись, сжимая. С красными следами, до сведенных мышц.
Чтобы притормозить в никуда, сбросить темп, закрыть глаза, расслабить плечи и раствориться. Чтобы Куросаки завел одну из сцепленных рук за спину Исиде, обнимая; чтобы Урю положил другую Ичиго на плечо, целуя глубже. И чтобы губы шинигами на секунду замерли, и чтобы квинси сделал вдох, чтобы это продолжалось восхитительно долго.
Исида тянет его вниз, и Куросаки прижимает ладонь Урю у полу.
- Исида.
Ичиго берет ладонь квинси, целуя косточки костяшек, чуть прикусывая.
- Исида..
Закусывает и чуть втягивает кожу между большим и указательным пальцем.
- Исида…
Терпко. Прикрыв глаза, вдыхает запах линий на ладони.
- Исида, - шепотом, сорвано, на выдохе.
Сброшенные джинсы, узкие бёдра с выпирающими косточками, длинные, худые ноги, впалый живот, сережка в пупке, тонкая кожа ребер. Царапины на плечах, шум в ушах, ломкие руки, до крови прокушенная кисть. Невнятный темп, сумасшедший сбой, острый пик, разбитый потолок.
Сжимая, целуя, отвечая, обожая, дыша. Маем. В никуда.
Ичиго узнает много нового. У Исиды безумно чувствительные лодыжки и пальцы ног. У него за ухом есть маленькая родинка, а на левой лопатке – длинный, продолговатый, тонкий шрам. Пупок Урю проколол в 13 лет. И в его, Куросаки, рубашке Исида выглядит безумно сексуально. И кофе Ичиго готовит лучше, зато в заваривании молочного улуна Урю нет равных. И что Исида смеется чрезвычайно редко. Тихо, почти неслышно, прикрывая рукой рот. Урю потрясающе рисует. И что Куросаки сходит с ума, если не вдыхает запах его волос, хотя бы раз в сутки. И что поцелуи квинси еще горячее и слаще, когда они прячутся на крыше, и Ичиго прижимает его к себе, засовывая руки в задние карманы его брюк. И что у Исиды очень гибкое тело и безумно соблазнительный тембр голоса. И Куросаки знает, что не найдет в разнообразии палитры цвет, подобный оттенку глаз квинси.
И Куросаки знает, что май в никуда подходит к концу.
- Я не люблю тебя.
- Это взаимно.
Июль проливается дождями. Смывает пыль, духоту, грязь Каракуры бесконечным дождевым потоком, текущим по улицам. Исида курит все больше и чаще рисует.
Куросаки уходит. Второго июня он собирает немногочисленные вещи. А Урю стоит у мольберта, отвернувшись к окну. Рука с углем почти не дрожит.
Оба чувствуют – пора.
Пока Ичиго может сохранить это целым, майским, лучшим. Пока Исида монохромным пятном светится в его памяти, как лучший май в его шестнадцать.
И тысяча раздражающих мелочей, вроде сброшенных с плеч рук, прокуренных простыней или отчужденной холодности, периодически которые Ичиго предпочитает забыть, оставив в этой комнате.
Без сожалений, Ичиго отдает одну рубашку и забирает одну картину.
Вперед. В Лето.
|
