Молодой художник бродит по мастерской-магазину, в отсутствии посетителей понемногу прибираясь в небольшом помещении. Да, он умеет неплохо рисовать, но картины его не пользуются особым спросом, да еще и день перевалил за половину – в такое время точно никто не зайдет.
Он как раз передвигает с места какой-то ящик, когда дверь отползает в сторону, впуская внутрь человека.
Мужчина был молод, но юношей его язык назвать не поворачивался. Прямая спина, худое тело в поношенной западной форме, чем-то напоминавшей военную – цепкий взгляд Поля выделяет несколько еле заметных заплат на одежде. Каштановые волосы, которым солнце придает оттенок красной меди, были собраны в пучок, и нижние пряди касаются широких плеч. Мужчина не торопясь двигается к художнику, и походка его напоминает летящий шаг быстрого лесного кота – хитрого хищника, выжидающего момент, чтобы нанести удар.
Глаза, в которых причудливо смешивается оттенок молодой зеленой листвы и сумрак призрачных болот, напоминают отражение деревьев в прозрачной кристальной воде, а взгляд проникает в душу, будто острый нож, и художник невольно поеживается: мурашки ползут по телу от пристального взора незнакомца.
Ему можно было дать лет тридцать, но глаза, глаза не лгали, глаза показывали, что душе его больше, намного больше, пусть он и выглядит молодым. Глаза отражали внутреннюю сущность, и она была такой, будто прожила не три десятилетия, а целую вечность.
И что-то подсказывает Полю, что эта жизнь не была счастливой.
- Вы художник Поль Рено? – голос негромкий, вкрадчивый, похожий на белесый туман, что медленно окутывает долину реки, погруженную в вечерний сумрак.
- К вашим услугам, господин. Вы хотели что-нибудь купить? – вежливо интересуется художник. Вблизи этот мужчина кажется еще более пугающим: глаза выглядят мертвыми, будто только бившееся в груди сердце заставляет их жить. На поясе у мужчины прикреплен изогнутый длинный меч.
- Нет. Я хотел сделать вам заказ.
Поль живет в Киото, сколько себя помнит. Кто были его родители – он не знает, как попал в чужую страну – тоже. Европейская внешность, светлые короткие встрепанные волосы и голубые глаза. У него есть только маленький медальон матери и старая потускневшая картина: женщина со строгим неулыбчивым лицом и немолодой мужчина. Как думает сам Поль, это были его родители.
- Вообще-то я нечасто беру заказы, - начинает он, но мужчина перебивает его:
- Через своих знакомых я знаю, что вы – лучший художник из тех, кто может выполнить то, о чем я вас попрошу. Мне нужно, чтобы вы нарисовали портрет вот этого человека.
Только сейчас Рено замечает в руке посетителя листок бумаги. Незнакомец протягивает его ему, и Поль, поколебавшись, берет бумагу. Он вздрагивает – пальцы у человека оказались ледяные.
Это всего лишь небольшой набросок, эскиз, и парень, нахмурившись, рассматривает изображение. Неизвестный художник нарисовал молодого юношу в кимоно, смотрящего куда-то вдаль. Вроде бы, простой набросок, но Поль оценивает мастерство автора: волосы, казалось, вот-вот шевельнет налетевший ветер, а губы изогнутся в горькой усмешке, от которой сжимается сердце.
- Вы сможете? – незнакомец, кажется, понемногу теряет терпение, из последних сил дожидаясь, когда художник закончит изучать бумагу.
- Да, - кивает Поль, складывая листок пополам и отправляя в карман. – Думаю, я справлюсь.
- Отлично. Сможете приступить сейчас?
Рено колеблется. Конечно, он мог взяться сейчас и выпроводить посетителя, но…
- Я останусь здесь, чтобы поправить, если что-то будет не так, - непререкаемым тоном заявляет мужчина, и Поль тяжело вздыхает, про себя махнув рукой. Да, он всегда работает в одиночестве, не позволяя никому видеть, как рождаются его рисунки, но этот странный человек чем-то привлекает его. Ему чудится, будто под этим спокойствием и ледяной выдержкой кроется живая душа, которая, словно израненная птица, в отчаяние бьет крыльями по земле, дожидаясь попутного ветра. А как назло – ветер и обжигающий холодом снег в лицо, и он повергает наземь, заставляет катиться по мерзлой земле прямиком в пропасть. И птица уже не хочет останавливаться, и слабеют крылья, некогда поднимающие ее выше небес, потому что тогда была жизнь, а теперь – только стылая пора существования, когда нет ничего, кроме медленного угасания.
- Хорошо, - вздыхает художник, поворачиваясь к посетителю спиной. Он проходит по помещению, ловко минуя завалы коробок и выставленные на продажу рисунки, а потом сворачивает в незаметную комнатку, тесную, заставленную незаконченными эскизами и какими-то ящиками.
- Проходите, прошу… - Поль освобождает место на полу для гостя, а сам двигается туда, где хранит инструменты, и устраивается чуть поодаль. Глубоко вздохнув, он берет в руки кисть.
Рено рисует уже не первый час, изредка надолго замирая и покусывая деревянный кончик кисти, раздумывая над выходившими на листе линиями. Мужчина спокойно сидит сзади и, не отрываясь, смотрит на спину Поля, так что тот чувствует горящий взгляд зеленых глаз.
Он поворачивается к незнакомцу и спрашивает:
- Может, вам все-таки лучше уйти? Я не привык работать, когда в комнате кто-то есть…
- Нет, благодарю. Я останусь, потому что для меня важно – видеть то, как он снова рождается на листе.
Парень переводит взгляд на небольшой эскиз и вглядывается внимательнее. Черты лица незнакомого юноши теперь походят не на умиротворенное спокойствие, а на болезненную агонию перед тем, когда умирают, когда стирается последняя грань, и все становится неважным, потому что…
- Вы ведь очень хорошо знали его, так? – вопрос срывается с губ Поля, и тот уже мысленно корит себя за такое: мало ли, заденет чувства этого мужчины, так он еще и прирежет ненароком, разозлившись на любопытство мастера.
Посетитель поднимается с пола и пересаживается ближе к художнику. Рено наблюдает за ним и видит, что тот смотрит не на него, а на рисунок, и глаза пронизаны тоской, той, что заставляет волков выть на луну, чтобы избавится от боли, которая сжигает все дотла, оставляя за собой лишь пепел.
- Знал, конечно. Я многое про него знал, - губы мужчины чуть кривятся в болезненной гримасе, будто ему тяжело говорить.
Поль прикидывает фронт работ и, собравшись с силами, робко просит:
- Может, расскажете? Мне еще много работать…
Незнакомец молчит так долго, что Рено успевает сто раз убить себя за такую просьбу. Когда вот так смотрят на рисунок, словно до последнего верят, что человек сойдет с бумаги и снова улыбнется, как будто жив – тогда становится понятно, что до конца недалеко.
Но, к его удивлению, мужчина негромко начинает:
- Меня звали Окита Соджиро, и я был капитаном первого отряда шинсенгуми…

Расплетаются руки,
Раздираются губы,
Разделяются жизни,
Рассыпается мир.
И всполохи страсти
Разрывают на части,
Растоптано счастье,
Низвергнут мой мир.

Это случилось в ту безумную пору, когда над нами витала смерть. Смерть… Она была в каждом взмахе катаны, в каждом вздохе твоего врага. Смерть преследовала нас по пятам, как злобная неутомимая гончая, и нам казалось, что она была в самом воздухе, отравляя чистый кислород своим ядом.
Я взмахиваю сверкающей во тьме катаной, продираясь сквозь воинов, надеясь пробиться к Кондо-сану. Упоение схватки захлестывает меня с головой, и адреналин стучит в крови, потому что каждый мой шаг встречает клинок вражеской катаны, и каждый вдох сопровождается ударом. Нас было слишком мало, и я только надеюсь, что Хиджиката-сан успеет вовремя, пока мы не поляжем здесь все – слишком их было много.
Кто-то попадает под мой удар, и я улыбаюсь, зная, что губы растягивается в зверином оскале. Сайто как-то сказал мне, что я похож на дикого лесного кота, чьи шаги скрадывает сумрак, чьи глаза огоньками горят в ночи, а зубы готовы вонзиться в глотку врагу. Я улыбаюсь, парируя удар, и воин Тесю падает на пол, забрызгивая меня своей кровью, и больше не поднимается.
Мы бьемся, как можем, и где-то рядом я слышу смех Нагакуры: мы все деремся в полную силу, зная, что выдержим до конца и, пока мы здесь, никому не выйти отсюда. Кондо-сан отбивается сразу от троих, и я вонзаю катану кому-то в бок, и командир благодарно кивает мне, не переставая сражаться. Я молча склоняю голову и отступаю к лестнице на второй этаж – нужно посмотреть, кто там остался.
Сзади меня бьется Хейске, и длинные пряди его каштановых волос, собранных в хвост, подстегивают меня по спине. Я ныряю, пропуская над головой очерчивающую полукруг катану, и резко выпрямляюсь, вонзая меч противнику куда-то под ребра и перескакивая через ступеньки, поднимаясь наверх.
Здесь мне встречается всего трое бойцов, и они кружат вокруг меня, выжидая момент, чтобы ударить. Я не без труда парирую и пригибаюсь, отскакиваю и контратакую, и, наконец, выпрямляюсь, встряхивая мечом. Отодвигаю дверцу и врываюсь внутрь небольшой комнатки.
И замираю.
Здесь всего один человек, и это молодой юноша в кимоно, молча сидящий на подоконнике. Лунные лучи обесцвечивают его светлые волосы, покрывая их мерцающим серебром, и парень становится похож на призрака.
Когда он поворачивается ко мне, я невольно хмурюсь и всматриваюсь внимательнее. Красивое надменное лицо с правильными чертами лица. Такое могло бы принадлежать какому-нибудь аристократу, но никак не обыкновенному юноше, который непонятно что забыл в этом доме, на первом этаже которого мои братья сейчас проливают свою кровь.
Кстати, мне показалось, или его глаза действительно красные?
- А, так значит, Волки Мибу все-таки прибыли. А я уж гадал, не потерялись ли вы по дороге, - издевательски протягивает парень, и низкий голос посылает волну мурашек по телу – от него так и исходит опасность. Так змея завораживает кролика, чтобы в нужный момент броситься на него и сомкнуть свои объятия вокруг его слабенького тела.
Я, наверное, и впрямь напоминаю сейчас лесного кота – по крайней мере, почти показываю зубы, а еще хочется тихо угрожающе зарычать и броситься на этого парня с презрительным взглядом. Волки Мибу – так нас прозвали в народе, и раньше это было именно насмешкой, издевательством над нами, нашими устоями и традициями.
- А что, кто-то так хотел поскорее с нами повидаться? Так чего тянуть, свидание уже произошло, может, мечами ради разнообразия помахаем? – мне кажется, будто и не мой голос низким тихим рыком разбивает спокойствие комнаты.
Но ледяной юноша словно непробиваем: обидные слова заставляют его лишь усмехнуться и склонить голову набок:
- Что, не терпится снова кого-нибудь убить, Окита Соджиро, капитан первого отряда шинсенгуми?
Я замираю на месте, словно гончая, почуявшая близкий запах крови добычи. Откуда он знает мое имя?
Наверное, вопрос написан у меня на лице, потому что непонятный человек ухмыляется и небрежно поясняет:
- У меня свои каналы связи.
Кровь закипает в жилах, будто костер, которого подкормили парочкой толстых сухих сучьев, и я стискиваю рукоять катаны плотнее, принимая боевую стойку.
- Так, может быть, назовешь свое имя, о всезнающий?
Он молчит, и странное превосходство в его глазах доводит меня до предела. Да, мне не показалось, они действительно красные – как последняя кровь умирающего солнца, что медленно опускается за горизонт, чтобы выжить и завтра вновь возродиться.
- Чикаге Кадзама, к вашим услугам, - бросает он, и верхняя губа обнажает ровные белые зубы, а улыбка напоминает хищный оскал:
- Теперь-то уж ничто не помешает тебе скрестить со мной мечей?
Я больше не выдерживаю и заранее про себя прошу прощения у Кондо-сана, потому что мало ли, убью какого-нибудь дерзкого аристократишку, который случайно забрел в этот дом и пал под моей катаной…
Я поднимаю меч и единым плавным движением, как учил командир, бросаюсь к парню. Такой маневр позволяет не дать противнику отследить, куда будет нанесен удар, и нападающий получает преимущество. Я мечу рубануть его клинком с левого бока, сверху вниз, и уже почти вижу, как медленно падает его тело, застывают в удивлении, подергиваются пеленой красные глаза, как медленно стекает кровь по лезвию катаны…
И останавливаюсь, не завершив движения до конца.
Потому что удар был блокирован, и еще как! Кадзама едва ли выдвинул клинок из ножен на полпальца, но лезвие моего меча приходится точно на рукоять, и мелкие щепки чуть отлетают от нее.
Я настолько поражен, что забываю даже атаковать, и уж тут парень не упускает шанса. Он выхватывает меч, настолько быстро, что его катана сливается для меня в серебристый лунный луч, стремительный и безжалостный.
Жесткий удар рукоятью в живот заставляет меня согнуться пополам и захрипеть от боли, а потом упасть на пол, роняя меч, скребя пальцами пол, потому что изо рта хлещет кровь, и боль завязывает внутренности узлом.
А невозмутимый парнишка будто и не собирается меня добивать. Он приседает на корточки и приподнимает меня за волосы, и я гляжу в его глаза, где вижу смерть последних солнечных лучей.
- Ну что, поостыл? – ехидно интересуется он, будто и не замечая, что если сравнивать, то это больше похоже, как если бы вместо того, чтобы искупаться в прохладной водичке, я пошел бы в разгар зимы плавать в ледяном горном озере!
- Да пошел ты, - сплевываю кровью рядом с ним и тут же судорожно вздыхаю: резкое движение головой порождает дурноту во всем теле и очередной поток боли.
- Не переживай, Окита-кун, нам еще доведется встретиться снова.
Мне уже нет дела до его слов, передо мной расплываются багряные глаза, впитавшие крови мертвого солнца, и я чувствую, как меня медленно опускают на пол.
Сознание постепенно угасает, словно милостиво отключая свет для моих болезненных к свету глаз, и уже на краю жизни мне кажется, как кто-то невесомо касается губ.

И если будет голос -
Я хочу тебя выпеть.
И если будут ноты -
Я хочу тебя спеть.
И если будут слезы -
Я хочу тебя выплакать.
Лети, если сможешь
Из меня взлететь!

Боль раздирает тело, пляшет вместе с сумрачными тенями на стенах, что-то шепчет, иногда заглушая пение какой-то птицы за окном. Я открываю глаза и судорожно вздыхаю, сдерживая стон: я был бы вовсе не прочь поспать еще, чтобы не ощущать весь этот коктейль из раскаленных горячими углями вдохом и выдохов, огненных спиц в районе живота и острых режущих песчинок на искусанных и кровоточащих губах.
Но тело уже отдохнуло, и засыпать в ближайшие два часа оно точно не желает. Я со вздохом пытаюсь перевернуться на бок и резко выдыхаю: нельзя, только на спине и валяться, а то раны потревожатся. Кстати, только сейчас понял, что на ранах чистые повязки. Пусть хоть кто-нибудь, у кого бессонница, заглянет ко мне, да хоть сам дьявол! Я был бы рад поговорить с кем-нибудь: встать не могу, каждое движение словно разжигает внутри тела жаркий костер, непременно прижигающий меня за опрометчивые попытки повернуться на бок.
Перед глазами стоит ухмылка Кадзамы, и я чувствую, как что-то шипит в душе, словно в воду опустили раскаленную заготовку меча. Ненавижу, ненавижу его.
Я еще ни разу не проиграл своего боя.
Молча лежу, пытаясь заставить себя заснуть. Взгляд натыкается на незнакомый клинок у противоположной стены. Щурюсь, пытаясь разглядеть узор на рукояти, и будто тревожный колокольчик тихонько звонит в ушах: я не узнаю рисунок. Я не в своей комнате.
К чему понадобилось Кондо-сану располагать меня в чужой?
Тихие вкрадчивые шаги нарушают хрупкую мелодию ночи: они невесомо вплетаются в пение птицы снаружи, в тихий стрекот, в шорох отворяемой створки. Фигуру на пороге серебряной мерцающей паутиной обнимают лунные лучи, и я с ненавистью смотрю в алые глаза Чикаге – последний прощальный поцелуй дневного светила.
Поцелуй?
Ну и дурость же в голову лезет, когда ты ранен.
- Что, очнулся? – Кадзама проходит внутрь и останавливается слева от футона, задумчиво разглядывая мое тело.
Меня бросает в жар, и щеки полыхают, будто яркий огонь темной ночью, и я кривлю губы в злой ухмылке:
- Лучше бы я сдох в Икэда-я.
Взгляд моего целителя из рассеянного становится цепким и будто острым, как отточенное смертоносное лезвие катаны:
- Предпочел бы умереть, нежели жить?
А я почти захлебываюсь от злости, пережитого напряжения и унижения – еще бы, враг тебя спас от смерти, да еще и подлечил, что может быть хуже?
- Конечно, Чикаге. Не хватало еще быть тебе обязанным.
Глаза будто покрываются тонкой коркой льда, взгляд становится опасным, и я не удивлюсь, если он тотчас пронзит меня мечом.
Но чертов парень прекрасно держит себя в руках, и его злобу выдают только сузившиеся зрачки:
- Стоило бросить тебя там помирать, потому что твои товарищи, занятые схваткой с Тесю, даже и не хватились бы тебя. А потом нашли бы только твое тело.
Я ежусь, потому что перспектива, правда, прекрасная. Действительно, Кондо-сан на первое место поставил бы победу в бою, а не спасение моей жизни и уж тем более не поиски пропавшего капитана.
- Что, нравится такой исход событий? – поддевает меня Кадзама и присаживается на край одеяла.
Только сейчас я замечаю в его руках плошку.
- Что это? – выговариваю сквозь зубы, кивая на миску.
- Небольшое развлечение, - отмахивается парень, и я испепеляю его взглядом, а он лишь смеется.
Смех негромкий, низкий, как шепот речных перекатов, совсем не похож на те переливы колокольчиков, что свойственны женщинам, и на громовой хохот моих товарищей.
- Тебе что, нечего делать, что ты решил подлатать меня, а, Кадзама? – хмуро интересуюсь, глядя, как он смачивает в воде небольшую белую тряпку.
- Как ты угадал? – язвительно отвечает тот и тянется ко мне рукой, по которой сбегают, теряясь в широких рукавах кимоно, капельки воды.
Я действую инстинктивно: пытаюсь вскочить и отбежать, но получается только что-то похожее на подпрыгивание. Я почти вою от боли, обжегшей все тело, но сжимаю зубы и терплю, прикрывая глаза, заставляя напряженные мышцы расслабиться, чтобы хоть как-то облегчить свое состояние.
И прихожу в себя от осторожных прикосновений к своему лицу. Открываю глаза и вижу, как Чикаге сосредоточенно смотрит на меня. Мягкие касания дарят прохладу, и постепенно я расслабляюсь, позволяя ему обтереть лицо. Позволяя… Будто я могу что-то сделать, лежа, вне сомнений, в его доме, может быть, в его комнате, и, не дай бог, в его постели!
Тряпка исчезает, и слышится тихий плеск, а потом звуки льющейся обратно в миску воды, и прикосновения продолжаются, а потом Кадзама просто оставляет холодную тряпицу у меня на лбу.
- Ну и зачем тебе это надо? – не открывая глаз, потому что тело расслабилось и ему совершенно плевать, кто сейчас сидит рядом, друг или враг. Главное, исчезло ощущение стягивающей кожу крови, и тряпка освежает мне лоб.
- Захотелось, - короткий ответ заставляет меня нехотя открыть глаза.
- Странные у тебя желания, Чикаге.
Говорю это, и сам понимаю, что только что произнес. Щеки против воли покрывает румянец, и я надеюсь, что в полумраке комнаты парень этого не увидит.
- Ну-ну, Окита, кто о чем думает, тот о том и говорит, - хмыкает юноша, и я мысленно даю себе подзатыльник – так подставиться! Век теперь издеваться будет.
- Ладно. Зачем ты вообще забрал меня?
Сердитый вздох.
- Я же тебе уже объяснил. Лучше было бы умереть?
Не дожидаясь ответа, он отодвигается, но я внезапно для себя ловлю его за руку и чуть притягиваю к себе, ожидая, что Кадзама легко вырвется и встанет, а у меня не хватит сил, но он покорно склоняется.
- Спасибо.
Закрываю глаза, потому что наваливается сонливость, и хочется спать, спать долго, до самой весны, которая никогда не настанет, потому что в крови горит жидкий огонь, не давая жить и дышать спокойно…
Теплые губы касаются моих, и я резко распахиваю глаза, но в комнате уже никого нет.

Расплетаются руки,
Раздираются губы,
Разрывается сердце,
Рассыпается мир.

Я выздоравливаю постепенно, но, как мне кажется, очень медленно. День сменяет день, и каждый сумрак, как я окрестил то неясное время между вечером и ночью, Кадзама приходит ко мне. Он осматривает меня, изредка дает что-то выпить или меняет повязки, а у меня уже не возникает желания зарубить его, едва встану на ноги – все-таки, он меня лечит.
Как-то я спросил его, не боится ли он, что я сбегу.
- Ты не сможешь отсюда выйти, если я не захочу, - просто отвечает Чикаге, и что-то в его голосе, напоминающее низкий звон холодного металла, заставляет поверить ему на слово.
А еще здесь нет никого, кроме нас двоих, и незаметно для себя я начинаю разговаривать с моим тюремщиком-врачом. В душе что-то неуловимо рушится, когда я узнаю, что он разделяет взгляды, совершенно противоположные шинсенгуми.
И кажется, будто в сердце пускает ростки какое-то новое чувство, похожее на смесь уважения и симпатии, потому что, несмотря на то, что Кадзама, вроде как, мой враг, он не добил меня тогда, в Икэда-я, а забрал к себе и начал лечить.
Он часто пропадает из дома, и я бесцельно брожу по нескольким комнатам или тренируюсь, пытаясь снова овладеть мечом на должном уровне. Мне кажется, что все поменялось: моя катана для меня – единственная верная подруга в бою, и раньше я чувствовал себя с ней одним целым, не задумываясь и не просчитывая каждый удар. Оно словно бы рождалось само по себе, из глубин души, когда холодный металл соединяется с горячим разумом, и теперь это чувство бесследно пропало, исчезло, растворилось белесым туманом под теплыми солнечными лучами.
Кадзама, как-то увидев меня с мечом, только усмехнулся.
- Значит, что-то кроме боя тревожит твое сердце, если ты сумел изменить верной катане.
Он поворачивается и уходит, а я долго стою и смотрю ему вслед, радуясь, что он не видит моих горящих щек. И почему в его присутствии я начинаю краснеть?
Я снова тренируюсь, но клинок в руках словно тяжелеет, не желая слушаться, будто строптивый сторожевой пес, решивший облаять хозяина. Упрямо закусываю губы и продолжаю, и чувствую при этом себя так, будто пинаю маленького щенка – переступаю через себя, ломаю душу не желающего покориться клинка, заставляю его подчиниться, укрощаю его волю, а на самом деле – словно раз за разом ударяю ребенка.
Вечером я ем вместе с Кадзамой, когда он внезапно произносит:
- Завтра я отправлю тебя в штаб шинсенгуми. Ты почти здоров, дальше долечишься там.
Слова повисают в удивленно-плотной тишине дома, который будто недоуменно прислушивается к разговору, рассеянно поскрипывая тонкой створкой двери на сквозняке.
- Почему именно завтра? – голос звучит сдавленно, но я старательно не думаю, отчего это.
Я не знаю, сколько провел здесь, но за это время я настолько привык к Кадзаме, что утро, которое не начинается с его небрежных толчков, пробуждающих меня, определенно, станет чем-то новым.
Странный взгляд, которым он одаривает меня, абсолютно серьезен. Чикаге вглядывается в меня, будто пытаясь запомнить на всю жизнь, и в глазах его нет вечных смешинок, а губы не кривятся в усмешке.
- Ты достаточно времени провел здесь. Тебе пора присоединиться к твоим товарищам – разве не этого ты так хотел?
Разве не этого ты так хотел – отдается эхом в моем сознании, и я не закрываю глаз. Хотел, очень хотел, все бы отдал, чтобы покинуть дом Кадзамы как можно скорее. Но вот только не учел, насколько сильны могут быть огненные семена, из которых появились в душе алые всполохи.
Чикаге молча смотрит на меня, и глаза – что кровавые слезы тысячи душ, и я закрываю свои, тяжело вздыхая. Это будет непросто – покинуть его, да и знать, что если и встретимся – то только как враги.
Резкое дуновение воздуха заставляет посмотреть, что такое: оказывается, парень быстро встал и обошел стол, и теперь он совсем рядом.
- Ты ведь тоже это знаешь? – тихо, пусто и бессмысленно, и я молча киваю, ощущая в горле ком.
А дальше сознание теряется среди жаркого шепота и теплых пальцев на моей груди, обжигающе-горячих губ и щемящей, острой, как игла, тоски. Мы целуемся, и на губах остается терпкий вкус соли и полыни – горечи и боли, от которых не убежать даже тогда, когда душа танцует, и последние аккорды повергают ее наземь, и раны снова кровоточат, но только вот уже в сердце, а не на теле.
Глаза обжигают огнем, волосы невесомым светлым облаком касаются лица, руки скользят по телу – ближе, пожалуйста, хоть сегодня, в ночь, когда застывают на небе звезды и удивленно замирает луна, недоумевая: что случилось? Кадзама не отводит взгляда: он смотрит прямо на меня, впитывая, запоминая, так, чтобы выжечь образ на внутренней стороне век, потому что один-единственный раз, первый и последний, а потом – каждому свой путь, мне – дорога воина, Чикаге – куда забросят вольные крылья ветра.
Каждому своя дорога в жизни, но до самой смерти – вот так, вспоминая эту ночь и этот жар, горькие поцелуи и тоскливые волчьи глаза, в которых отражаются мои.
Боль, она не прекращается, она терзает душу, потому что тело ликует, тело плавится и размягчается, а душа стонет и плачет, ей больно, ее не обманешь, не шепнешь – мы же еще встретимся, правда?..
Я закрываю глаза, не в силах видеть, как умирает последний солнечный луч, даже тогда, когда душа – алыми всполохами.

И если будет голос -
Я хочу тебя выпеть.
И если будут ноты -
Я хочу тебя спеть.
И если будут блюзы -
О, дай себя выстрадать!
А дальше лети,
Если сможешь взлететь!

Хиджиката-сан негодовал еще неделю после моего появления. Услышав о Кадзаме, он нахмурился и долго ходил, погруженный в свои мысли. В конце концов, мы узнали, что он – один из тех, чьими именами пугают маленьких детей на ночь.
Тосидзо утверждал, что Чикаге – демон. Я не смеялся вместе со всеми, когда замкомандира поделился этой мыслью с нами. Я вообще редко теперь проявлял эмоции, и все заметили, что я стал гораздо спокойнее.
Нет. Просто ни к чему всем показывать, как внутри умирает душа.
Напряжение в сердце достигало предела, и порой мне казалось, что я дышу не кислородом, а чистым адреналином – так трудно было не сорваться к нему, не добежать, не попробовать найти, где он спрятался. Я знал, что долго так не протяну.
И гром грянул.
Кондо-сан был тяжело ранен выстрелом из ружья. Не знаю, как я сумел выжить днем и не выпить чертову отимидзу, обращаясь живым дьяволом, не хуже Кадзамы! Но едва наступила ночь, я знал, куда направлюсь.
Боль выгибает тело, и негромкие стоны все-таки прорываются сквозь плотно сжатые зубы – это действительно больно, знать, как умирает все твое тело, чтобы родиться заново, сильным, быстрым, опасным, как ночной хищник. Я поднимаюсь с футона и, чуть дрожа, покидаю комнату.
Чутье, звериное чутье ведет меня, и кажется, будто я с закрытыми глазами смогу найти Кадзаму: он в этом же городе, даже не переехал, сволочь! Злоба застилает глаза, и я не помню, как добегаю до дома, куда привела меня интуиция. Обычный небольшой домик, и я бесшумно прохожу к комнате и отодвигаю створку.
Он стоит здесь и смотрит прямо на меня. Он знал, без сомнений, он знал все с самого начала, когда я даже не решил выпить отимидзу.
- Ну, что пришел? – голос какой-то недовольный, почти усталый, но не враждебный. Я подхожу ближе и спрашиваю:
- Это ты стрелял в Кондо-сана?
Кадзама молчит так долго, что я уже с трудом сдерживаю себя. Одна часть хочет попробовать его крови, захлебнуться в ней, а вторая – зацеловать до умопомрачения и повалить на этот футон, и…
- А что, если я?
Тихий звон слышен, наверное, только мне, но оно и понятно – вот так и появляются трещины в душе. Я молча поворачиваюсь к нему спиной и выхожу, а Чикаге даже не делает попыток меня остановить.
Я почти призрак в плотном белом тумане города, который скользит по темным улицам. Звуки пальбы слышны совсем рядом, и я сворачиваю туда, откуда тянет запахом гари и пороха.
Их много, больше полутора десятков, это точно, но мне плевать, мне все равно, потому что Кондо-сан, человек, которого я считал своим отцом, почти умирает, потому что алые всполохи сжигают душу, и кажется, будто солнце сменило собой спокойную верную луну, ослепляя правдой по глазам – нравится?..
- Ой, смотрите, кто пришел? – один из заговорщиков ухмыляется, но лунный свет обрисовывает мою фигуру, и он удивленно затыкается. Неудивительно, если учесть, что отимидзу выбеляет волосы лучше любой краски и насыщает глаза алым оттенком крови.
Я не помню, как бился, как парировал несколько ударов подряд, как приседал, дрался, будто безумный, сгорая, сжигая себя без остатка, дотла, потому что серый остается серым, и все неизменно под этой луной, как бы нам ни хотелось, чтобы все было по-другому.
Я будто не человек, да и, наверное, это так и есть: больше всего мне хочется напоить кровью этих людей свою верную подругу, и катана – снова продолжение руки, и я не думаю, контратакуя или блокируя, кажется, будто меч все делает сам. Я не вижу испуганных глаз этих людей, не ведаю, как страх коробит их, будто перед ними сам дьявол.
Мне без разницы, потому что отимидзу заставляет кровь вскипеть в жилах и не останавливаться, драться, биться в последний раз, потому что за моей спиной не поднимется Кондо-сан и те, кто положили свои жизни за отряд шинсенгуми, потому что за моей спиной сплетаются в тонкую паутину лунные лучи.
Потому что тот, кто заставляет расцветать душу алыми всполохами, остался в светлой комнате дома.
Я прихожу в себя только тогда, когда стою на коленях, бессмысленно разглядывая пыльную землю под ногами. Улица завалена телами заговорщиков, но мне нет до них дела – раны покрывают, кажется, почти все тело. Саднит плечо, безжизненно висит левая рука, по боку обильно стекает кровь.
Меня шатает, и я падаю на спину, глядя широко открытыми глазами на небо. Да, расэцу могут регенерировать, но только не с таким количеством ран. Даже если сейчас появится чертов демон, ему все равно не успеть.
Не успеть, не суметь.
- Окита!
Чей-то голос зовет меня из хрупкой яви забытья, и я нехотя открываю глаза. Кадзама стоит на коленях около моего тела. Глаза его серьезны, и я впервые думаю, что он по-настоящему взволнован – я вижу это по лихорадочным движениям рук, которыми демон ощупывает меня, по закушенным губам.
- Зачем ты вообще сюда полез?
Я не знаю. Мне уже все равно – почему-то становится слишком холодно, так, будто жидкий огонь в крови больше не греет тело.
Чикаге что-то еще шепчет, а потом резко выпрямляется и смотрит прямо мне в глаза.
- У меня нет другого выхода. Обещай, что простишь меня, Соджи.
Я выныриваю из дурмана слабости и недоуменно смотрю на него.
- Что ты делаешь?
А он не дает мне опомниться и произносит два коротких слова на непонятном языке, а потом подается ко мне и целует, посреди улицы, залитой кровью, на холодной пыльной земле, под равнодушными взглядами звезд и тоскливой улыбкой луны.
И я чувствую, как прибывают силы, и, в последний раз коснувшись его губ, отстраняюсь:
- Кадзама, мне становится лучше!
И замолкаю, потому что Чикаге медленно заваливается на землю, и кожа его становится все белее.
- Что происходит?
- Ничего, Окита,- он хмыкает. – Я прожил столько, сколько тебе и не снилось. Я просто отдал тебе все, что у меня было, не оставив себе ни капли. Я хочу, чтобы ты пожил за нас двоих.
Я слушаю, и бред его слов заставляет меня покачать головой.
- Нет, Окита. – губы сжимаются в полоску, и глаза блестят. – Я отдал тебе свою жизнь, потому что даже отимидзу не вытащила бы тебя с того света. А я вытащил. Дважды уже.
Кадзама фыркает и тянется рукой к моей щеке.
- Я столько всего сделал за свою жизнь, что грехов на десятерых хватит. Так что не ищи меня в раю, ладно?
Я склоняюсь ближе и шепчу:
- Иногда о последнем поступке складывают легенды, забывая, кто ты был всю свою жизнь. Так что встретимся там – в аду или в раю, но я найду тебя, ты слышишь?!
Голос срывается на крик, но Кадзама меня уже не слышит. Знакомая усмешка застыла на губах, а глаза надменно смотрят на гордые серебряные звезды далеко вверху.
Я медленно закрываю ему глаза и касаюсь губ, чувствуя, как горячо там, в груди, от алых всполохов огненных цветов.

Лети,
Если сможешь взлететь!
Лети,
Если можешь лететь.
Я на краю…

Поль завороженно слушает этого хмурого мужчину. Под кисточкой рождается портрет, и на улице уже давным-давно темно, но он не прекращает работы, как не прекращает рассказывать и Окита.
Рено отходит в сторону, с наслаждением потягиваясь и распрямляя затекшую спину и плечи.
- Взгляните, Окита-сан.
Мужчина медленно поднимается с пола и неспешно идет к картине, и лицо у него такое, словно он сейчас упадет и больше не встанет, погребенный нахлынувшими вновь чувствами.
Соджи касается пальцами рисунка, словно впитывая его в себя, и стоящий в стороне Поль видит, как ему тяжело. Он замечает и глухую тоску пополам с болью в болотных глазах, и острое чувство одиночества, и отчаянную любовь.
Видит он и горечь в глазах нарисованного юноши, который протягивает ладонь в сторону Окиты, но не может коснуться, потому что их разделяет всего-то тонкий лист бумаги. Рено видит и усмешку, ломающую губы, потому что больше всего сейчас ему хочется кричать от боли.
Соджи, не шевелясь, стоит около картины, касаясь ладонью пальцев Кадзамы, и молодому художнику кажется, что в глазах обоих он видит алые всполохи того чувства, что зовется любовью.