 Фанфик «Чужаки»
Шапка фанфика:
Название: Чужаки
Автор: Maksut
Бета: Rileniya
Фандом: Bleach
Пейринг: Ичиго/Ишшин, оригинальные персонажи
Рейтинг: R
Жанр: romance, angst, психология
Размер: мини (4,8 тыс слов)
Саммари: Маленький рыжий риока вот-вот станет капитаном, гигаи Ишшина почти старики, а Юзу и Карин растят своих детей. Все хорошо, все так, как и должно быть… Кроме одного: Курасаки Ичиго до сих пор не может найти себе места – он слишком мертвый для мира живых и слишком живой для мира мертвых
Предупреждение: AU в рамках канона, OOC по желанию
Дискламер: не принадлежит, не извлекаю
Статус: завершен
Размещение: только с разрешения автора.
Текст фанфика:
- … а я ему сколько раз говорила, чтобы предупреждал!
Приглушенный смех и звук шагов, острый запах цветочных духов, шепотки. Асако обхватывает себя за щиколотки и утыкается носом в колени.
Прятаться в кабинке туалета, пока старшеклассницы обсуждают парней – не лучшая затея, но выходить уже поздно. Еще подумают, что подслушивала, издевок потом не оберешься.
- Есть зажигалка?
- Ты что, прямо здесь?..
- Ой, да ладно тебе, окно открою, никто не унюхает.
- Ну ты рисковая!
Шорох ткани, сквозняк из приоткрытого окна, щелчок зажигалки и едкий запах табака. Но Асако не морщится, сигаретный дым остро напоминает ей деда, что любит курить, сидя на подоконнике, словно какой-то подросток.
- Дай мне.
- А Сасаки не спалит? Она на прошлой неделе Тагаву с параллели поймала, крику было…
- Я зажую. Так что там с Рики?
- Что-что… Ну я ему говорю, что надо предупреждать, когда спускать собираешься… - голос стихает, тонет в хихиканье. – А он мне такой «да-да, конечно», а у самого глаза закатились, дышит, как овчарка.
Асако слышит, как старшеклассница передразнивает тяжелое дыхание дружка, и губы невольно расползаются в улыбке, а щеки горят от стыда.
- В общем, прямо на лицо! А я же знаю это дело, засохнет, чем потом оттирать? У меня даже косметички с собой не было, представляешь? Еще и ресницы накладные. .. Ну я ему и сказала со зла, что он скорострел, а Рики и обиделся, теперь не звонит даже!
Помещение наполняет громкий хохот, хлопает окно, топот шагов скрывается за дверью. Асако еще пару минут сидит, поджав ноги и внимательно прислушиваясь, но, кажется, все ушли. Кое-как разогнув занемевшие конечности, она встает и тихонечко отодвигает щеколду. Выглянув в щель, она осматривается. Пусто.
Тщательно моя руки, Асако замечает на краешке одной из раковин забытый блеск для губ. На боку логотип известной фирмы, слишком дорогой для школьницы. Повертев в пальцах находку, она кладет ее обратно и выходит из туалета.
Прогуливать физкультуру в гордом одиночестве скучно, но это лучше, чем простаивать под волейбольной сеткой, рискуя получить мячом по лицу, и слышать едкие комментарии за спиной. Лучше, твердо повторяет про себя Асако, пытаясь заглушить острое чувство вины, всколыхнувшееся в груди.
Ох, если бы только мама узнала об этом… Девушка ежится и на цыпочках, стараясь не наткнуться ни на кого из учителей, поднимается по лестнице на крышу.
Отворив тяжелую дверь, Асако на секунду замирает: она не одна здесь. Высокий парень стоит к ней спиной и пристально вглядывается куда-то в сторону спортивной площадки, где резвятся ее одноклассницы. Решив, что отступать уже поздно, Асако тихонько ступает на крышу, но незнакомец все равно замечает ее, оборачивается, да так резко, что она вздрагивает от неожиданности.
Чужой прищур полосует не хуже ножа, а в том, как сдвинуты тонкие брови, чувствуется странное напряжение, почти угроза.
- Привет, - вдруг улыбается ей парень, и весь лед из его взгляда исчезает в секунду.
- П-привет.
- Напугал? – улыбка становится шире. – Извини, не хотел.
- Нет, конечно, - Асако передергивает плечами, стараясь согнать с себя муть странного чувства узнавания. – Ты без формы… Ты ведь не учишься здесь, да? Иначе я бы запомнила, ты приметный.
Незнакомец ерошит волосы на затылке и выглядит чуть смущенным.
- Верно. Я просто хотел увидеться кое с кем.
- И как? Увиделся? – с непонятно откуда взявшейся смелостью и дотошностью спрашивает Асако.
- Увиделся, - улыбка из приветливой и шутливой вдруг становится почти нежной. Асако неловко, на секунду ей даже мерещится, что незнакомец улыбается именно ей. Она отводит взгляд.
- Ты ведь прогуливаешь физкультуру? – вдруг спрашивает он.
Асако вздрагивает.
- Откуда ты знаешь?
- Не знаю, просто угадал, - парень кивает на площадку, где вовсю идет игра в волейбол. – У вас гольфы одного цвета.
- Как и у всех в средней школе.
- Интуиция, - смеется он и вновь ерошит свои темные, блестящие, как вороньи перья, волосы. – Не любишь подвижные игры?
- Не люблю, - Асако и сама не знает, почему разговаривает с этим странным незнакомцем, но не может остановиться. – Мама все детство заставляла ходить на секции, а я так не могу… Мне ловкости не хватает, постоянно мажу и подвожу команду. Или падаю, то щиколотку подверну, то синяк поставлю… Посмешище.
Она не хочет произносить последнее вслух, но как-то так получается, что слова срываются с губ, о чем она тут же жалеет.
- Знакомо, - вдруг говорит парень, отходит от сетчатого забора, огораживающего крышу, и садится на лавочку. – Мне в детстве спорт тоже не давался.
Асако хмыкает недоверчиво: такому, да чтобы спорт не давался? Даже отсюда, с расстояния в дюжину шагов, ей хорошо видно, как натягивается рубашка на плечах у странного знакомца.
- Помню, меня как-то раз поколотила девчонка, а я разревелся, - продолжает откровенничать он. – Распустил сопли до коленей… Хорошо, что отец об этом не узнал, подкалывал бы до старости.
Асако несмело улыбается и опускается на ближайшую скамейку. Ветер играет с полами ее юбки, и она стыдливо прижимает ее вспотевшими ладонями к коленям.
- А что потом?
- Втянулся. С той девчонкой мы потом даже подружились, до самого выпуска неплохо общались…
Асако хочет было спросить, что же стало с их дружбой дальше, но не решается. Мало ли что в жизни случиться могло? Разъехались, рассорились, потеряли связь… Ей очень не хочется показаться навязчивой.
- Тебе ведь еще три года учиться осталось?
- Да.
- Хорошее время, - парень улыбается, но в его глазах мелькает что-то странное, пугающе тоскливое, словно он вспоминает о чем-то хорошем и грустном одновременно. – У меня старшие классы были форменным дурдомом, пришлось много пропускать…Пытался нагнать, но что толку? Не пригодилось даже.
- Не поступил?
- Что?.. А, это… - опять это странное смущение, словно ему неловко вспоминать. – Да, можно и так сказать.
Несколько минут они сидят в молчании, каждый думая о своем. Иногда Асако бросает из-под челки взгляды украдкой и все никак не может понять, откуда в ней это странное, похожее на щекотку в носу перед чихом, ощущение узнавания. Где они могли встречаться прежде? Она бы точно запомнила, такого сложно не запомнить: рост, плечи, нахмуренные брови и теплые, карие глаза.
Он очень красивый, этот странный парень. Красивый и какой-то простой, знакомый, по-домашнему уютный… В детстве, до того, как родился Ито, Асако часто мечтала о старшем брате, и сейчас ей кажется, что вот он – из плоти и крови прямиком из детских фантазий.
Но неожиданно их уединение нарушается сначала голосами и топотом ног, а потом и компанией старшеклассниц, ввалившихся на крышу. Асако не уверена точно, но, кажется, это те самые девицы, что болтали всякую ерунду в туалете.
- О, мы помешали? – спрашивает та, что в самой короткой юбке, и в улыбке ее яркого рта чудится что-то почти непристойное.
- Нет, мы уже уходим.
Асако чувствует прикосновение твердой и теплой руки к локтю и позволяет вести себя к двери. Когда они проходят мимо старшеклассниц, до нее доносятся шепотки: «вот это да» или «ничего себе» и даже «фу, достали эти извращенцы за малолетками бегать». От последнего уши алеют, к глазам подступают жаркие слезы обиды, в груди неприятным жаром расцветает желание обернуться и крикнуть какую-нибудь глупость.
Но теплая рука, мягко и настойчиво ведущая прочь с крыши, не дает сделать глупость.
- Не обращай внимания.
Асако вскидывает подбородок и несколько раз моргает, прогоняя предательские злые слезы.
- Я и не обращаю!
- Молодец, - в карих глазах одобрение. – Так держать.
Когда они выходят на улицу, Асако останавливается. Она не знает, что делать дальше и как быть.
- Прости, - вдруг говорит незнакомец и смотрит на наручные часы. – Мне пора, я в городе совсем ненадолго. Надо еще в одно место заскочить.
Асако затапливает странное чувство сродни облегчению и разочарованию одновременно. Она нервно теребит ремень школьной сумки, не решаясь попрощаться.
- Не глупи. И ничего не бойся, хорошо?
Асако кивает. На секунду ей кажется, что совсем еще молодой парень напротив уже и не парень вовсе – в глазах, в голосе, в каждом жесте… Во всем сквозит что-то потустороннее, нездешнее, слишком мудрое для такого молодого лица.
Еще никогда прежде Асако не встречала таких людей.
Таких родных и чужих одновременно. Таких, с кем познакомившись полчаса назад, чувствуешь себя путником, вернувшимся домой после долгой дороги.
- Мне пора.
Парень протягивает руку вперед. Асако раздумывает долю секунды.
Их ладони почти сливаются цветом – кожа один в один, тон в тон. Незнакомец хмыкает.
- Похожа.
А потом, развернувшись, быстрым шагом идет в сторону парка. Асако провожает его взглядом до тех пор, пока широкая спина не скрывается за зеленью деревьев. Только сейчас она понимает, что так и не спросила его имени.
Похожа?..
Тонкое, как комариный писк, чувство становится острее, оно гонит ее вперед, прочь от школы, домой. Сама не зная зачем, но Асако спешит, ей вдруг начинает казаться важным понять, разобраться…
Открыв дверь ключом, она даже не разувается, как есть, с сумкой на плече, идет в мамину спальню и долго роется в комоде, где хранятся документы и старые фотографии. Наконец, найдя нужную шкатулку, деревянную, украшенную перламутром, она на секунду застывает.
Вдох, выдох… Он же рыжий… Рыжий! Вот в чем дело, вот почему она не узнала сразу!
Все дело в этих волосах, ярких настолько, что их цвет не может приглушить даже выцветшая от времени фотокарточка: тот же прищур, те же тонкие, сведенные к переносице брови, тот же упрямый, жесткий рот и широкие плечи…
Асако не слышит, как звякают в прихожей ключи, как мягкие шаги шуршат в прихожей. Вздрагивает лишь когда вернувшийся со школы Ито садится рядом и тянется к фотографии.
- Я видел его, - шепотом говорит брат, не сводя глаз с лица на карточке.
- Сегодня?
- Он показал мне, как обхитрить вратаря. Сказал, что у него тоже не сразу все получилось… Ты ведь знаешь, как его зовут?
- Ичиго… - Асако скользит пальцами по гладкой поверхности фотографии, по упрямому подбородку и жестким даже на вид рыжим прядям. – Куросаки Ичиго.
***
Ичиго не оставляет странное ощущение неправильности происходящего: ему все кажется, что мир должен был измениться сильнее, что люди должны были стать совсем другими.
Но нет, мир все тот же, да и люди не спешат становиться иными.
Он хмыкает и закуривает, красная пачка шуршит в пальцах, сверкая на солнце знакомым еще со средней школы логотипом. Ему вдруг вспоминаются старые фантастические фильмы, в которых наивные, окрыленное технологическими успехами человечества режиссеры и сценаристы думали, что к началу двухтысячных люди уже вовсю начнут освоение луны и марса.
Ичиго оглядывает улицу: дома постарели, кое-где просели, покрылись сетью трещин и пятен, но в целом это все те же соседские коттеджи, которые он видел из окна своей комнаты еще будучи школьником. Лишь иногда взгляд цепляется за абрисы новых высоток, растущих, словно грибы после дождя.
Из размышлений его вырывает звук чужих шагов и громкий голос. По улице идет высокий мужчина с пакетом в руках и о чем-то оживленно беседует сам с собой.
- А я тебе еще раз говорю, что он жулик. Знаешь, сколько за доставку сдирает? Как будто не томографы везет, а героин. Да я за такие деньги сам в Штаты слетаю, еще и сувениров тебе привезу!..
Ичиго тушит сигарету и щелчком пальцев отправляет ее в полет, в дебри запущенного садика под окном.
- Перезвоню. - Мужчина с пакетом останавливает под окном и поднимает голову. - Уши щас кому-то оторву.
- Руки коротки, - привычно уже парирует Ичиго и слезает с подоконника, аккуратно затворяя за собой окно.
Мужчина вздыхает и, нашарив в кармане ключи, идет к входной двери.
После традиционной потасовки, в ходе которой они сдвигают обеденный стол и разбивают несколько безделушек, каждый получает по паре-тройке синяков и огромное моральное удовлетворение.
- Тоже рад тебя видеть, - силясь отдышаться, говорит Ичиго, сидя на полу в осколках фарфоровой собачки, которую Юзу подарила отцу на Рождество.
- Молодец, - с театральной гордостью выдыхает Ишшин, прикладывая руку к груди. – Всегда начеку, моя школа!
Ичиго фыркает и встает, собирая белые осколки в ладонь. Ишшин занимается продуктами, брошенными у двери.
- А чего пешком? Сейчас же все привозят на дом, - спрашивает Ичиго, с любопытством засовывает нос в хрусткие пакеты, когда они переходят на кухню.
- Мне по старинке больше нравится, ноги размять, прогуляться, - Ишшин отвешивает сыну подзатыльник, от которого тот легко уклоняется и начинает рассовывать продукты по полкам.
- О, а это что такое?
Ичиго вертит в пальцах ярко-фиолетовый, размером с крупное яблоко плод с мягкой, глянцевой кожицей и кокетливым зеленым листиком на черенке.
- Нектакотум.
- До чего дошел прогресс, - Ичиго откусывает от фрукта почти половину. По губам течет сладковатый сок, язык вяжет легкой кислинкой. – На вкус как абрикос… и слива.
-И нектарин.
Ишшин заканчивает раскладывать продукты и, сделав несколько шагов, сокращает расстояние, теперь они стоят почти вплотную. Ичиго вспоминает день, когда понял, что они с отцом наконец-то сравнялись в росте. Это было ровно за три месяца до его смерти.
Ичиго перестает жевать и машинально облизывает сладкие от липкого сока губы. Ему вдруг очень хочется сделать какую-нибудь глупость, снова померяться силами, поорать друг на друга всласть... Но вместо этого он подается вперед и касается пальцами чужих волос – совсем белых на висках. От этого где-то внутри вдруг становится неожиданно тесно, так, что тяжело вздохнуть.
- Ты опять поменял гигай, - хрипло говорит он. – Теперь совсем старик.
Ишшин ухмыляется уголком рта, в его густой щетине серебрится обильная проседь, лоб прочерчивают глубокие морщины. И только глаза – зеркало души – прежние. Горят.
- Это ты на что намекаешь? Мне как-никак уже за шестьдесят, надо соответствовать.
Ичиго хмыкает и, замешкавшись, отступает, торопливо доедая надкушенный плод, облизывает испачканные соком пальцы. Несколько секунд они неловко молчат, словно старые знакомые, не видевшиеся уйму лет и вдруг встретившиеся случайно.
- Покурим?
- Ты же знаешь, я не… - начинает было Ишшин, но вдруг осекается, машет рукой и кивает. В его глазах на секунду мелькает что-то тоскливое и холодное, но тут же исчезает. – Давай на крышу.
Они выходят в коридор и на секунду, невольно, замедляют шаг перед изображением Масако, потом выбираются на крышу, пологую, прогретую солнцем, умытую ночным дождем.
- У Зараки, поди, этой дряни нахватался? - Кивает на пачку сигарет в руках Ичиго Ишшин.
Тот мотает головой.
- Не, капитан любит трубкой пыхнуть или чем позабористей. От Ренджи подцепил, помнишь, он тогда у Урахары нахлебничал? Баловался с генсейским куревом… Ну и я за компанию.
Ичиго и сам не замечает, что сигареты для него уже «генсейское курево», да и все здесь такое – генсейское, давно чужое… Ишшин щурится от белесого дыма, садится у самого края, свешивая ноги. Ичиго уже в который раз думает, что с сигаретой отец выглядит, как герой американских боевиков. Даже сейчас, в этом дурацком гигае…
- Слушай, сними ты его, а?
- Чего на несчастный гигай взъелся?
Ичиго морщится, силясь подобрать слова, но все равно выходит сумбурно:
- Не могу… Не могу тебя видеть таким, я же знаю, ты другой.
Ишшин озадаченно крякает и в два затяга докуривает сигарету, а потом отходит к центру крыши, воровато оглядывает и ложится, складывая руки на животе, словно покойник. Ичиго фыркает.
- Голову ему закрой, напечет, потом всю ночь промучаешься.
- Смотри, какой умный стал, тебя еще в двенадцатый не зовут? – фыркает Ишшин, но голову гигаю послушно накрывает снятым с плеча капитанским хаори.
- Так лучше, - кивает Ичиго и веселеет.
Ишшин проводит руками по волосам, по лицу, скользит по шее, словно снимая налипшую паутину.
- И впрямь лучше, - он улыбается во все тридцать два и на контрасте с черной щетиной белые зубы сверкают вызывающе ярко.
Ичиго болтает ногами, чувствуя, как острый край крыши врезается ему под коленями, курит и смотрит на закат. Рядом сидит отец, спокойный и неподвижный, от него веет теплом и домом, а грудь в вырезе косоде вздымается ровно и плавно. Они почти не щурятся, провожая взглядами солнце, утопающее в вязкой линии горизонта.
- Как оно там?
- Как обычно, никто не любит перемен, - пожимает Ичиго плечами. – Парни из одиннадцатого только в прошлом году пронюхали, что в кроссовках удобнее, теперь коробками таскают адидасы из генсея, некоторые даже на службу пытаются в них…
- Хорошо, что Яма-джи этого не застал, - хохочет Ишшин, явно представляя молодчиков из одиннадцатого в кроссовках на босу ногу и с занпакто наперевес.
Когда солнце окончательно скрывается за горизонтом и тихую улицу опутывают лиловые сумерки, Ичиго чуть ежится. Крепкая, теплая рука ложится ему на плечо.
- Пошли уже.
Ичиго тянется вслед за чужой ладонью, легко встает с уже остывшей крыши и следует за отцом, который, подхватив свой гигай, возвращается в дом. В комнатах уже темно, синеватый свет просачивается сквозь окна, делая уютную при свете дня обстановку холодной и чужой. Ичиго странно и непривычно, он помнит этот дом полным шума, запахов еды и голосов сестер за стеной… Дом, где сложно было уединиться и просто невозможно почувствовать себя одиноким, как бы плохо ни было. Но сейчас…
Они возвращаются на кухню, отец включает свет и достает из холодильника пакет с соком.
- Есть хочешь?
Ичиго прислушивается к себе и качает головой, съеденный фрукт со странным названием все еще чувствуется сладостью на языке и губах. Молчание затягивается, скручивается в тугую пружину неловкости. Им с отцом редко доводится бывать вот так, наедине, рядом всегда есть или Юзу, или Карин, или кто-то из друзей.
- Я на сутки, утром обратно, - непонятно зачем говорит Ичиго. – Завтра еще учения с шестым, даже жопу почесать времени не будет.
- А, понятно.
Они смотрят друг на друга в упор, каждый думает о своем, но неизменно возвращается мыслями к одному и тому же.
- Я спать.
Ичиго уходит в свою комнату, закрывает дверь и только теперь позволяет себе расслабиться, сгорбить спину, опустить голову и прислониться вспотевшим затылком к прохладному дереву.
Он мотает головой, отгоняя мысли, проходит вглубь комнаты, осматриваясь, словно пришел сюда впервые. Вот письменный стол, потрепанный временем, исцарапанный, с какими-то старыми наклейками на выдвижных ящиках. Вот шкаф, тот самый, ставший неотъемлемой частью эпоса лейтенантских попоек. А вот кровать, сейчас, наверняка, тесноватая для него, но… Ичиго трет переносицу и садится на аккуратно заправленную постель.
Воспоминания о том, как тяжело быть подростком в доме, где есть две младших сестры и сумасшедший папаша, накатывают волнами. О, как давно это было… Ичиго и не подозревал, что память могла сохранить все в таких подробностях. Он даже испытывает что-то на подобии смущения, того самого, горячечного, что затапливало его по юности дней.
Он ложится на кровать, вытягивает ноги, отчего ступни свешиваются с края, закидывает руки за голову. Вдруг, вспомнив кое-что, он ухмыляется и засовывает руку в щель между матрасом и деревянной спинкой.
Да, ладонь у него, конечно, не та, что была раньше – годы тренировок не прошли даром, но ему все же удается подцепить кончиками пальцев и извлечь наружу тюбик крема для рук. Шкодливо ухмыльнувшись, он с усилием отвинчивает присохшую крышечку и подносит тюбик к самому носу. Крем почти окаменел за давностью лет, но запах, тонкий, едва уловимый, но такой знакомый все еще ощущается. По спине ползут сладкие мурашки: надо же, тело еще помнит…
- Ты бы еще к Урахаре зашел, он мне что-то насчет… - как всегда без стука распахивает дверь Ишшин.
- Зайду, - Ичиго бесстрастно завинчивает крем и кладет его обратно.
На несколько секунд их взгляды скрещиваются, словно занпакто, а потом отскакивают друг от друга, высекая искры. Когда за отцом закрывается дверь, Ичиго устало растирает лицо пальцами: ну что за день?
Ичиго вновь ложится на кровать, закрывает глаза и начинает ждать. Минуты текут неторопливо, почти лениво, сумерки за окном сгущаются, превращаясь в ночную темноту, на небе зажигаются первые звезды, шум далекой автострады почти стихает.
Ичиго не знает, зачем он здесь. Чтобы повидаться с отцом? Чтобы вспомнить, каково оно, быть среди живых? Зачем ему это?
Во втором часу, так и не сумев уснуть, он выходит в коридор, бесшумно ступает по знакомому до последней царапины паркету, спускается вниз, в гостиную.
- Полуночничаем?
Ишшин сидит в глубоком кресле и на фоне окна, за которым горит фонарь, кажется недвижным темным силуэтом, вырезанным из бархатной бумаги.
- Не спится, - пожимает плечами Ичиго и случайно задевает фоторамку на самом краю полки. Подхватывает в сантиметрах от пола, гладит пальцами холодное, чуть пыльное стекло, теплое дерево в прихотливых завитушках.
С фотографии смотрят сестры: по-мальчишески тонкая Карин в кожаной куртке и уже чуть округлившаяся Юзу в широком вязаном свитере. Ичиго хорошо помнит тот год, Юзу ждала первенца, и весь первый триместр ее мучил страшный токсикоз.
Он тогда волновался за сестру больше всех, правдами и неправдами выбивал у Зараки увольнительные и сутками торчал у Юзу в палате. Медсестры принимали его за буйного папашу, а когда узнавали, что он брат, растерянно хлопали глазами: Урахара как назло выделил ему гигай, как две капли воды похожий на Чада. Ичиго тогда знатно намучился, под едкие смешки Киске прикладываясь головой обо все дверные проемы.
- Я был сегодня у Юзу, но ее не было, они всей семьей уехали отдыхать, Карин в командировке, а на холодильнике записка… Видел Асако. Красивая, на маму похожа. А Ито на тебя.
Ичиго не оборачивается, когда за спиной раздается шорох ткани и тихие шаги, приглушенные ворсом ковра. Не оборачивается, когда лопатками чувствует чужое присутствие – тепло и реяцу, от которой покалывает кончики пальцев. Не оборачивается, даже когда горячее, чуть влажное дыхание касается его шеи…
- Жаль, что они не узнают тебя. Но я им часто говорю….Рассказываю, какой ты.
Голос у Ишшина тихий, чуть хриплый, Ичиго чувствует, как по спине ползут холодные мурашки, а волоски на руках встают дыбом.
- Да, жаль…
Секунда, другая – Ичиго поворачивает голову, всего на чуть-чуть, так, что чужое дыхание мажет уже не по шее, по губам. Он открывает было рот, чтобы что-то сказать, но слова вязкой и пресной массой стопорятся где-то в горле.
Отец…
От Ишшина вкусно пахнет домом: теплом, уютом, немножко – табаком и совсем чуть-чуть – кондиционером для белья, который обычно покупала Юзу. Ичиго хорошо помнит большую лиловую бутыль в ванной и тонкий запах лаванды от их вещей…
Сжать пальцы – до хруста, до резкой боли в некогда раздробленных фалангах, стиснуть зубы до выступивших желваков.
- У тебя щетина, - вдруг тихо-тихо, почти шепотом замечает отец и проводит горячими пальцами вдоль скулы. Ичиго жмурится, чтобы не качнуться вперед, продлевая ласку. – Рыжая.
И от этого короткого, мимолетного «рыжая» внутри все переворачивается. Ичиго выдыхает так, словно только что проплыл бассейн на одном дыхании – тяжело, мучительно, задыхаясь.
- Давно уже.
- А я только сейчас заметил. Мой мальчик вырос незаметно.
Они еще могут разойтись по разным комнатам, сделать вид, что ничего не было, что они не стояли так близко, готовые на… Притвориться, что все хорошо.
К черту. Пошло оно все к черту.
Они одни. И только редкие вспышки автомобильных фар ползут неярким, желтоватым светом вдоль стен, сверкают бликами на безделушках, оседают на лицах…
- Папа.
Коротко и сорвано.
К черту, к черту, к черту!
И горячие руки обхватывают поперек груди, сдавливают так, что начинают трещать ребра. Ичиго ловит воздух сухими губами, вздрагивает, когда чужая щетина касается шеи, жмурится до боли.
Он же забыл… Почти забыл, вымыл из себя холодным дождем, выбил отрядной муштрой, залил выпивкой. Изгнал.
А оказалось – только загнал глубже, в самое сердце, откуда уже не достать.
Ичиго сдается – откидывает голову назад и касается кубами колючей щеки. Ишшин медлит, словно сомневаясь, тогда Ичиго широко и влажно проводит языком по чужому подбородку. Отец сжимает свои объятия, стискивает до боли, их губы встречаются.
Ичиго снова семнадцать, он лишился силы шинигами, месяц был в коме, а на носу выпускные экзамены… И он впервые целует отца.
Ишшин тогда не оттолкнул его, не ударил, лишь взял мягко за плечи, отстранил. А потом заглянул в глаза и спросил:
- Ичиго, что ты делаешь?
А Ичиго и сам не знал, что творил. Не знал, но чувствовал, словно животное, в отце слабину, смятение… И что-то внутри забилось, взвыло, словно пустой, оскалилось и приказало: действуй!
И Ичиго понял – сейчас, или никогда.
Сейчас!
Тогда он был в два раза тоньше, но уже сравнялся ростом с отцом, а упрямства ему было не занимать. Вцепился как клещ – до боли, до синяков. Несчастный гигай аж затрещал, но Ишшин даже не поморщился. Лишь смотрел как-то странно, не то с жалостью, не то… Просительно? Да, почти умоляюще.
- Ичиго… остановись, хватит, - Ишшин перехватывал его руки и удерживал запястья одной ладонью, второй мягко отталкивал, стараясь не причинить боли.
Но что Ичиго эта мягкость? Что просьбы, почти мольбы?
Он был на грани смерти так много раз, а до него дошло только сейчас: не тормози, не упускай, бери все, что пожелаешь.
Да, и это тоже. Все твое – забирай.
Он читал это в глазах отца, больных, расширенных, лихорадочно блестящих глазах. Читал и брал.
Он хорошо помнит, как извернулся тогда, почти выламывая суставы, подался, приник. Поцеловал отца во второй раз, ожидая удара, окрика, дуновения ветра, с каким шинигами покидают гигай.
Но ничего не последовало. Только мягкое, влажное касание - Ишшин ответил ему. Прямо как во всех тех снах, горячечных, мокрых, полных непристойности и сумасшествия… Ишшин ответил.
И Ичиго пропал. Растаял, почти растекся, обвис в чужих руках, захлебнулся приглушенным стоном. Отец обнял его, целомудренно, лишь для того, чтобы не дать упасть.
А Ичиго не упустил своего – прильнул, обвился руками и ногами, уткнулся лицом в горячее плечо и толкнулся бердами вперед. Ишшин словно и не был против, его руки лежали у Ичиго на плечах, не принуждая и не отталкивая, просто лежали, грея теплой тяжестью.
Ичиго спустил тогда, как и полагается подростку, за минуту: прижался к твердому, мускулистому и запачкал свои узкие, по последней моде джинсы изнутри.
В тот момент он окончательно понял: с ним явно что-то не так. Все эти битвы на грани жизни и смерти… Что-то в нем изменилось, словно разладился тонкий механизм. Крошечная деталька сдвинулась, зацепилась шестеренками, заскрипела… И теперь он такой – другой. Новый и незнакомый.
И если бы он не знал, что пустой покинул его навсегда, то сказал бы, что чертов Хичиго, наконец-то, взял над ним верх. Но нет, пустой ушел безвозвратно, и не на кого больше обернуться, некому ткнуть в лицо виной – одной на двоих. Теперь она только его.
Позже, оглядываясь назад, Ичиго не раз думал, что просто чувствовал близость смерти. Ощущал ее холодное дыхание затылком, шеей, спиной… И просто хотел тепла. Хотел согреться, забыться. Почувствовать жизнь.
Или это только оправдания? Может, он просто желал залезть отцу в штаны, а чтобы не сгореть со стыда, дорисовал себе после целую спасительную теорию?
Ичиго не знает, где правда, а где ложь.
Правда?.. Ложь?..
Он был жив. Потом он умер. А теперь он живой среди мертвых и мертвый среди живых. Кажется, он запутался.
Но единственное, в чем он уверен – колкая щетина, царапающая кожу, и запах, от которого все внутри теплеет.
Юзу выросла. Карин выросла. У сестер теперь другая жизнь, в которой они ходят на работу, водят машину, заводят детей. Делают то, чего сам Ичиго уже никогда не сделает. Все вокруг изменилось: Орихиме, Исида, Чад... И только Ишшин, старина Ишшин, по десять лет таскающий один гигай, все тот же – обросший, диковатый, лукавый, в дурацкой рубашке, расстегнутой на груди, и стоптанных ботинках.
И здесь Ичиго нравится неизменность.
Маленький рыжий риока вот-вот станет капитаном. Он знает, однажды наступит день, когда он сможет стать своим. Просто потому, что все, кто помнил его чужаком, умрут.
Ичиго приходит в себя.
Ишшин все еще стоит позади него и обнимает поперек груди. Его руки сильные, смуглые, в жестких волосках, ладони крупные, уверенные, мозолистые. Ичиго в деталях помнит, какие они, эти ладони. Какими они могут быть на чувствительной, тонкой коже подростка, заходящегося в горячке и бреду.
Он оборачивается, резко, жестко, словно на поле боя. Вот только в руках у него нет меча. Секунду они молчат, только дышат тяжело, да смотрят внимательно, пристально, будто боясь упустить что-то важное.
- Как ты живешь здесь? – спрашивает Ичиго. – Как ты привык к миру живых?
Ишшин хмыкает, улыбается одной половиной рта, отводит взгляд. Ичиго понимает: не привык.
- Это все время. Оно лечит.
- А мне поможет? Я все никак не могу привыкнуть к тому, что мертв.
- Я… - Ишшин запинается. – Не знаю, я не умирал еще.
Предельная честность.
Ичиго понимает, что наконец-то они сравнялись: он больше не ребенок для отца. Он уже взрослый, тот, с кем можно быть откровенным. Тот, с кем можно поделиться собственной болью и страхом.
- Я не тут и не там, не могу, устал очень, - шепчет он на ухо отцу. Это похоже на признание, Ишшин первый и единственный, кто узнает, что на сердце у Ичиго.
- Я знаю, - мягко говорит отец и гладит его по волосам.
Их губы соприкасаются в поцелуе.
До рассвета остается три часа.
***
Ишшин стоит на крыше, босой и сонный, в одних хакама. В теле, словно отцветающие искры фейрверка в темном небе, гаснут последние отголоски неги и довольства. Остается только странная слабость в мышцах, да кожу тянет солью подсохшего пота. Он ежится от прохлады раннего утра, переступает ногами.
Ичиго стоит спиной к нему, у самого края крыши. Черноволосый гигай – его точная копия, лежит у ног изломанной куклой, нелепой и мертвой. Ишшин вдруг думает, что у сына так и не случилось толком нормального переходного возраста с депрессивной музыкой, комнатой, запертой на замок, и крашеными волосами. Ичиго всегда был слишком взрослым, слишком самостоятельным, не по годам серьезным. Возможно, именно поэтому все получилось так, как получилось.
Ичиго торопится.
- Знаешь, - говорит он, пытаясь привести форму в порядок. – Вот к этой фигне было привыкнуть сложнее всего. Все эти тряпки, пояски, хрен разберешься.
Ишшин накрывает чужие пальцы своим. Знакомые с детства завязки послушны, он легко распутывает перекошенный узел и завязывает его как надо.
- А я к джинсам не мог приноровиться. Узко, все напоказ… А у меня же воспитание было, благородный дом, все дела. Стеснялся долго.
Ичиго ржет. Мальчишка… Подросший, но все такой же отчаянный мальчишка.
- Это лучше, чем ваши фундоши. Ума не приложу, как такое носить!
Ишшин вспоминает, что под формой на сыне обычные боксеры.
- Ну ладно, мне пора, - помявшись, говорит Ичиго и поправляет лейтенантский шеврон на плече.
И вправду пора: раскаленный диск солнца показался из-за горизонта почти наполовину. С минуты на минуту начнется побудка, а потом утреннее построение. В одиннадцатом не забалуешь, но оно и к лучшему, Ишшин рад, что за сыном присматривает именно Зараки.
Ичиго приглаживает волосы, вскидывает на плечо гигай, шагает с края крыши, уверенно ступая по воздуху. Уже открыв сенкаймон, он оборачивается.
Улыбка, поворот головы, прищур… Наверное, Ишшин должен видеть в нем себя и Масаки, но… Это Ичиго.
Просто Ичиго. Не та белая тварь с черными глазами, которая все это начала. Не та тварь, что мучила его мальчика днями напролет, а ночами, завладев его телом, проникала в чужую спальню.
Ичиго.
Проход между мирами схлопывается, солнце отделяется от зыбкой линии горизонта.
- Возвращайся домой, Ичиго.
|
