 Фанфик «Телу слишком много надо»
Шапка фанфика:
Автор: Schwarzbrot
Фандом: Ориджиналы
Персонажи/ Пейринг: Алексей Шмелев/ Люций Гельштейн
Жанр*: Драма, Повседневность
Предупреждение: слеш
Рейтинг: G
Размер: мини
Содержание: Наркотики. Немец. Давние знакомые.
Статус: закончен
Текст фанфика:
3 мая
С некоторых пор я стал замечать, что Гельштейн меня начал чертовски раздражать. Бесило все: жесткие светлые волосы, голубой цвет, с которым он всегда ассоциировался из-за любви к голубым рубашкам и майкам, раздражали его темные колючие глаза, голос, он не умеет произносить мягкие буквы. Бесит его вкус в музыке, так похожий на мой.. Господи, чем больше я о нем узнаю, тем сильнее он меня бесит... Откуда я о нем так много знаю? Точно не могу сказать. Возможно, что его голос резко выделяется на фоне других. У него отвратительный голос. Типичный немец. Меня жутко раздражало то, что он никогда даже не пытается смягчить звуки или сделать их грубее. Все на одной интонации. Он сидел сзади меня, и часто на уроках его голос впивался в моё сознание какой-нибудь тупой безличной фразой. Порой, обычно это бывало после выходных, моя ненависть достигала неимоверных размеров и как-то раз я, сам того не замечая, сломал карандаш, представляя, как заезжаю кулаком в его поганую рожу. И выбиваю его зубы, что бы он никогда, слышите! - никогда в этой жизни не смог говорить с этим дерьмовым акцентом, что бы по его губам стекала красная, соленая и такая стыдная в своем проявлении кровь.
Сейчас три часа дня, я сижу один в кабинете информатики. Сегодня на информатике я никак не мог сосредоточиться на контрольной — вечные смешки и тихие разговоры за соседней партой сбивали меня с всякого настроя — гельштейновский голос просто заставлял меня закипать и начинались чесаться кулаки. Не выдержав, я обернулся к нему и прошипел, чтобы он заткнул свою вонючую пасть. Он уже собрался что-то мне ответить, как информатик Циммерман подскочил к нам и, грубо развернув мою голову к доске, черкнул по моему девственно-чистому листку. «Снижаю два балла!» Тоже самое он проделал и гельштейновской работой. Зло пнув мой стул, Люций процедил: «Сука». Я даже не стал ничего делать, не хотелось.
Под конец учебного дня я решил подойти к Циммерману и попросить переписать. Как никак, это был профилирующей предмет. Но встретил его в коридоре:
Знаю, Шмелев, знаю, что ты от меня хочешь. Жди в кабинете.
И вот я сидел в пустом классе, изнывая от скуки и задумчиво созерцая пейзажи за окном. Стало совсем тепло. Странно, зимой никогда не замечаешь, как медленно впадаешь в спячку, а весной, когда наступают теплые деньки, остро доходит, что эту зиму ты и не жил вовсе. Так, существовал. И в эту пору моя ненависть достигла апогея, казалось, тоже оттаивает. Всю зиму она была закована вместе со мной в кусок льда, а теперь стала напоминать о себе, как листы ранней весной напоминают о себе тухлым нестерпимым запахом падали и кончины.
Сзади меня, шумно кинув сумку на стул, сел Гельштейн. Минуты две он просто сидел, уперев свой колючий взгляд в мою спину, а когда напряжение между нами стало почти физически ощутимым, Люций не выдержал:
Все из-за тебя, придурок.
О Господи, как меня бесит звук этого голоса.
Я резко обернулся.
Заткнись, - я посмотрел на его злое лицо. Типичный немец. - Как же ты меня бесишь.
Злость и раздражение так и плескались во мне. Они накатывали горячими волнами. Бешеным было желание испортить его немецкое лицо. Вскочив со стула, я со всей дури заехал ему в лицо. Из носа обильным потоком полилась кровь. Гельштейн посмотрел на меня. Ненависть, злость и даже непонятное облегчение. Наверное, тоже давно мечтал об этой драке. Через пару секунд я почувствовал неслабый удар в ухо. Мир окрасился в кислотные тона, а когда пришел в себя, оказался прижатым к стене. От сильного удара в живот я согнулся и медленно сполз по стенке, а Гельштейн уже собрал рюкзак и двинулся к выходу, как я неожиданно для себя поднялся и, схватив его за воротник белой рубашки, дернул на себя и резко пнув в бок, повалил на парту. Схватив его за волосы, я приподнял его лицо на себя и повторил:
Как же ты меня бесишь, - и со всей силы приложил его голову о парту. На парте остался неплохой кровавый след, но в тот момент я был слишком возбужден ,что бы меня это остановило. Завороженный видом и немощью Гельштейна, я ударил его ещё раз, но в этот момент я видимо ослабил хватку, так как Люций оттолкнул меня, да причем так сильно, что я отлетел к компьютерному столу с допотопным монитором и, зацепившись штаниной за стул, грохнулся нам пол, чудом миновав угол.
Посмотрев куда-то позади меня, Гельштейн вытер рукавом рубашки кровь с лица и исчез в дверном проеме. В моих висках бешено стучала кровь.
Надо ли говорить, что Циммермана я так и не дождался, ушел домой. Да и глупо было бы оставаться, корпеть над задачами, если кровь будет капать предательскими каплями на парту.
4 мая
Следующим вечером по дороге из университета, я встретил Женю Савойского, давнего приятеля. После школы мы перестали общаться, но вот сейчас, после года полного игнорировалиния друг друга, чудом повстречались:
Я не узнал тебя, - произнес я, оглядывая синий хаер с проросшими темными корнями и черную кожаную куртку. - Кажется, немного жарковато для такой одежды..
Возможно. Алек, как жизнь?
Года стали лететь слишком быстро. Два года показались парой мгновений. Может, потому что ничего особенного, кроме этих мгновений, и не было. А может, просто стало меньше вещей, на которые стоит обращать внимание.
Зайдешь ко мне?
Конечно.
Конечно.
Конечно я знал, чем это закончится. Останусь ночевать на Женькином полу, сплошь покрытым кошачьими волосами. Весь вечер он будет играть что-нибудь на барабанах, мы будем говорить о жизни, и мне даже будет интересно его слушать, и более того, я буду лаже уверен, что хочу увидеть его ещё раз, но на утро это обычно проходит.
Маленький, такой знакомый, частный домик. Серые каменные стены, неухоженный огород, веселый хаски Адольф около дома. Нередко Савойский брал его в дом, особенно, когда был пьян. Едва заприметив своего хозяина, начал радостно лаять и кружить около Савойского. Потрепав его за ухом, Женя прошел в дом.
Знаешь, у меня есть ром.
И откуда я знал это? - рассмеялся я, усаживаясь в кресло. У Савойского всегда дома был ром, несмотря на время года и суток.
Маленькая, темная комната. Большую часть занимает огромная кровать «кинг сайз», другую половину — компьютер. Савойский любил добавлять к нему какие-то детали, что-то переделывать, ломать и снова собирать, в общем, совершенствовать. Как раз то, что я так не люблю.
А тут ничгео не изменилось, - оценил я, заглядывая в другую комнату, где стояли барабаны.
За год обычно ничего радикально не меняется. Вот скажи, есть ли у тебя что-то такое ,чего я не мог даже предположить год назад?
Нет.
Потом Женя достал косячок. Я почувствовал ,как напряжение стало отступать, оставляя место безразличию и покою. Медленно я прикрыл глаза...
5 мая
На следующий день, в университете Гельштейн так же сидел за мной, так же что-то монотонно бормотал, но теперь его лицо украшал уродливый синяк на носу, и это добавляло мне спокойствия. У меня был такой же, за ухом. Нетрудно было догадаться, что мы делали в тот злополучный день в кабинете информатики, но почему-то никто ничего не сказал.
После школы я позвонил Савойскому. «Я зайду сегодня?». «Конечно».
Маленький зеленый дом и хаски около забора. Вместе с хозяином ждет меня. Запустив меня, Савойский закрыл дверь.
Эй, Адольф. Ты куда? - полюбопытствовал Женя, когда Адольф попытался пройти в дом. - Я ещё недостаточно пьян для этого.
В комнате полно народу. Или это так кажется из-за небольшой площади комнаты. Я посчитал головы. Пять человек вместе с Савойским. Я сел, прислонившись к стенке, и мне тут же передали косяк.
Знакомые люди, - проговорила девушка напротив. - Давно не виделись, Алексий.
Да, - только и смог выдавить я. - Чемоданова, ты изменилась.
Не так сильно, как ты.
Я повнимательнее огляделся, вдруг ещё есть знакомые. Не знал я только двоих.
Все мои бывшие одноклассники. Получается, только я откололся от школьной группы?
Конечно, - кивает Чемоданова.
Больше мы ничего не говорили. Кто-то смеялся, кому-то хотелось болтать, а мне было просто хорошо...
Я и не заметил, как Савойскому позвонили, как он вышел встречать очередного гостя. Но лицо этого очередного наркомана отпечаталось в моей памяти. Синяк на носу, удивленный, раздраженный взгляд, торчащие в разные стороны светлые волосы. Гельштейн ничего не сказал. Просто сел напротив меня, рядом с Литой Чемодановой, и вдохнул энный по количеству косяк.
И стало как-то все равно, кто он и как сильно он меня бесил. Я отдаюсь во власть безразличия и спокойствия. Но разве безразличию нужна власть?...
8 мая
Так мы и собирались раза три в недельку. Я, Савойский, Чемоданова и Гельштейн. Остальные постоянно менялись. Однажды я поймал себя на мысли, что постоянно мы с Гельштейном сидим напротив друг друга. Мне было приятно любоваться на его синяк на носу, какая-то гордость пробирала меня за то, что именно я врезал этому бездарному парнишке. Слышите, это сделал я. Наверное, я не один мечтал об этом.
Я уверен, такие же мысли посещали и его. Иногда он медленно закрывал глаза и едва заметно улыбался, и я это всегда замечал, потому что неотрывно смотрел на его лицо.
13 мая
Один раз мы с Савойским поздно вечером завалились к Гельштейну домой. Женя сказал: «Зайдем к моему другу, у него есть отличная травка». И мне подумалось, что этот «друг» явно не знакомый мне человек, и очень удивился, увидев на пороге квартиры в девятиэтажке Люция, по пояс голого, в старых протертых джинсах. Сзади него бегала девочка лет 8, его сестра, как потом пояснил мне Женя.
18 мая
В тот день я почему-то становился около дома Савойского не доходя сотню метров. Автострада отделяла меня от меленького леса и частного массива. Я прислонился к задней стене киоска и собрался закурить. Последняя сигарета. Почему-то я нервничал, смутное чувство, неприятное ощущение в животе. Зажав в губах сигарету, я потянулся к зажигалке, но тут послышался резкий отвратный звук. Продавец в киоске смачно высморкался. От неожиданности я ойкнул и сигарета упала к моими ногам. В этот же момент я заметил приближающегося ко мне Гельштейна. Я узнал его по дурацкой пижонской походке. Косуха с множеством заклепок и шипов, узкие джинсы и гавнодавы. Он направлялся ко мне, в темноте я видел, как поблескивает рыжим светом сигарета. Я откинулся на стену. Поравнявшись со мной, Гельштейн остановился в нерешительности, как будто сомневаясь, что со мной следует сделать — дать пинок под зад или пройти мимо. Так и не приняв однозначного решения, он боком облокотился о стену и, видимо сам фигея от своих действий, поднес к моим губам сигарету. Нервно ухмыльнувшись, я взял у него подкуренную до середины сигарету и, когда наши пальцы соприкоснулись, быстро, даже слишком быстро, отдернул руку. Затянувшись, я медленно выдохнул дым ему в лицо. Глаза его раздраженно блеснули, однако Люций ничего не сказал. Я сделал ещё одну затяжку и вернул сигарету.
Так мы и стояли в тихой, темной подворотне. Машин было мало, ночной воздух наполнялся свежестью и прохладой. Меня прожигал колючий взгляд темных, как черная смородина, глаз Гельштейна. И вдруг возникло чувство неопределенного желания, которое не возникало, наверное, лет с тринадцати. Я пытался разобраться, что же коктейль желаний замешен в моем мозгу, но этот взгляд все сбивал.
Мы медленно зашагали в сторону дома Савойского. Я не торопился, Гельштейн тоже. Не знаю почему, я не старался уйти от этого неприятного мне общества светловолосого парня, а может, виной всему было это непреодолимое желание чего-то. А, как известно, вспоминать что-то лучше всего в том месте, где оно тебя посетило.
Вдруг мои пальцы легко, на пару мгновений, коснулись его руки. Я отдернул руку и, сам смутившись своего жеста, нервно провел по волосам, а потом почесал нос.
Ну, так что.. Как дела? - поспешил спросить я, чтобы он не заметил моей нервной, неоправданно нервной реакции на обычное соприкосновение пальцев.
Гельштейн ничего не ответил, лишь ухмыльнулся, а я почувствовал себя полным дебилом. Какие к черту дела?! Нас даже ничего не связывает. Я даже не знаю, где он живет.
Где ты живешь?
Ты с дуба рухнул? - рассмеялся Гельштейн. - ты был у меня, придурок...
В это время мы зашли в дачный массив. Можно было неплохо сократить путь, пройдя мимо гаражей. Гельштейн безошибочно петлял между ними. Я покорно шел за ним, чувствуя себя полным придурком. В одном из узких переходов Люций остановился и выдвинул ногу, преграждая мне путь.
Шмелев, какой же ты дебил... Не зря ты бесил меня все это время...
Я не нашел ничего лучше, как ударить его в живот. Не сильно, что бы не зазнавался. Уперев руку мне в грудь, Гельштейн быстро оправился от боли и, когда я уже собрался перешагнуть через его ногу, схватил меня за воротник куртки. Замок больно впился мне горло. Что-то треснуло. По инерции я двинулся назад. Развернувшись в его руках, я схватил его за грудки и прижал к гаражу. Я ещё не знал ,что я хочу сделать или сказать, но унизить его считал своим долгом.
Ты жалок, Гельштейн, жалок... Даже общаться нормально не можешь. Нашел себе несколько знакомых-наркоманов, которых даже товарищами назвать не можешь. Ты одинок..
Чем же ты меня лучше?.. - казалось, он не торопиться вырваться и моих рук. - Шмелев, ты что ко мне привязался? Сначала эта контрольная, потом Савойский...
Я чувствовал, что уже ничего не соображаю. Такое бывает, внезапно чувствуешь помутнение рассудка, нет никаких чувств и ощущений. Как будто мозг переработал и на пару минут собирается отдохнуть, что бы потом с новой силой изрыгать ненависть на Гельштейна.
Я ослабил хватку, а Люций наоборот, сильнее вцепился в мою куртку и говорил что-то по-видимому очень обидное и, могу догадываться, бездумное, глупое, несуразное. Из его уст никогда не вылетало ничего путного.
Внезапно я ощутил, что майка моя задралась и я ощутил живот Гельштйна, горячую кожу талии и жесткую блядскую дорожку. Люций глянул вниз и мы замерли.
Долго вы там тереться друг о друга собираетесь? - мы резко оттолкнули друг друга и посмотрели на Савойского, подходящего к гаражу. - Я за сигаретами. Люций пошли, проводишь меня.
Я зашел во дворик. Адольф меня поприветствовал и проводил до самой двери, в надежде, что я его пущу в дом.
Лита лежала на кровати вместе с Даниэлем и истошно хохотала. А я отрешенно лег рядом и бездумно смотрел в потолок, не зная, чего мне больше хочется — встать и уйти домой, или расслабиться с марихуаной. Мне задавали какие-то вопросы, но я никак не мог понять, ли сам из задаю, то ли кто-то из внешнего мира. Да и задают их вообще?..
19 — 20 мая
На следующий день я ночевал у Савойского. Никакой сходки не планировалось, и я надеялся, что хотя бы здесь мне никто не будет мешать спать. Савойский лежал на кровати «кинг сайз», устало пил из горла самбуку и закусывал её лаймом. «Неплохое сочетание», отметил я. Своими пьяными бреднями он мешал мне сосредоточится на фильме, я тупо уставился на экран монитора, на котором мы смотрели какой-то авангард. На самом деле я совсем не хотел вникать в эту бессмыслицу, я просто хотел подумать. Сознание было полностью расслаблено, но какой-то камень в груди, как будто нитями шелкопрядов оплели моё сердце, не давая свободно дышать. Почему так неясно? Почему все зависит не от меня?.. Могло ли быть все по-другому?..
Я и не заметил, как Савойский уснул. Отложил алкоголь и свернулся калачиком на кровати. Я убавил звук и приложился к бутылке, когда услышал на дворе лай Адольфа. В дом громко постучали, яно не руками, видимо зная, как «чуток» сон Жени. Я нехотя пошел открывать. На пороге стоял Гельштейн.
Шмелев? Ты что тут делаешь? - пьяно поинтересовался он. - Где же.. Где же... Савойский?
Не дожидаясь ответа, от зашел в дом и, закрыв за собой дверь, сполз вниз по стенке:
Мне так плохо...
От Гельштейна несло перегаром похлеще Савойского, я выключил в прихожей свет и направился на кухню. Гельштейн приполз за мной и сел за стол, и положив голову на руки, водил пальцем по гладкой поверхности.
Чай будешь?
Нет.
Я поставил чайник и достал савойские пакетики черного чая.
Знаешь, алкоголь настолько затормозил моё восприятие, что я даже не понимаю, что ты говоришь, и что можно тебе ответить... - он раздраженно потер покрасневшие глаза.
Я встал у окна. Темно, в окне лишь моё отражение. Сзади я вижу силуэт Гельштейна. Насколько же он пьян?..
Мы поместимся втроем на кровати? - аккуратно подбирая или, может, вспоминая, слова, поинтересовался Люций.
Ты не собираешься домой?
Нет. Мне теперь туда нельзя.. Никак..
Не то что бы мне было интересно. Почему Гельштейн не может идти спать домой, просто хотелось послушать человеческие бредни.
Ты же, наверное, видел мою сестру?.. Мы с ней все дни проводили вместе..
Я хмыкнул.
За исключением тех, что мы курили, - не отрывая головы от стола и двигая кружку с обжигающим чаем по столу, поправил Гельштейн. - Я на всех порах летел к ней после учебы, срывался с места при одной её просьбе, и часто забирал её из школы, желая побыть с ней вдвоем. Тилл нежно обхватывала мою ладонь, и порой мне казалось, что она догадывается о моих не братских чувствах и, мало того, испытывает тоже самое.
Часто я забирал её из балетной студии. Иногда мне разрешали посмотреть на её репетиции, как тренер тянет её худую, изящную ножку, заставляет держать спину. И как она женственно, словно лебедь, взмахивает рукой. Я покупал ей различные лакомства, мелочи, в которых отказывала ей мать. Сначала родители были только рады, но потом мама сказала, в шутку, что я совсем не даю ей времени побыть с Тилл. Да и отец бушевал ,что я прожигаю молодость, и в это время у нас давно должны по ночам быть девушки и я должен объявлять протесты.
И да.. Я начал жить как все. Бухал вместе с Савойским, покуривал травку, пытался забыть Тилл... Но, знаешь, Тилл ведь тоже расстроилась... Сегодня, пару часов назад, отец закатил истерику по поводу моего позднего прихода. Я умылся и лег спать, когда дверь отворилась и вошла Тилл. Она сказала, что хочет мороженое. И что-то в голове щелкнуло, через пару минут мы уже вылезали из окна. Я слез первым, Тилл свесила ноги вниз, а я придержал её за оголенные худенькие бедра и она прыгнула. Юбка приподнялась и я увидел голубые шелковые трусики с белый горошек. Я словно с ума сошел. Алек, я был пьян, меня ещё не отпустило после марихуаны... - он поднял глаза и умоляюще посмотрел на меня красными глазами.
Сколько ей лет? - недоверчиво спросил я.
Он помолчал.
Восемь.
Чай вырвался обратно.
Педофил, - презрительно бросил я, но на самом деле мне было даже интересно, чем так дело закончилось.
Будто прочтя мои мысли, Гелштейн положил голову обратно.
Тилл взяла меня за руку. Мы нашли киоск 24 часа и я купил ей самого большое, самое вкусное мороженое. Мы пошли в ближний двор на детскую площадку. Скамейки все были холодные, это отметила Тилл. На мне не было ничего такого, что можно было бы постелить на скамейку, и Тилл взобралась ко мне на колени. А потом обмакнула палец в мороженое и поднесла к моим губам..
Я отложил чай и не скрывая улыбки пялился на него. Теперь у меня есть серьезный компромат. Эта пьяная исповедь подняла мне настроение.
Я облизнул, Тилл улыбнулась. «Поцелуй меня». Я оторопел от такой просьбы. Я даже не знал, что делать.. Как Тилл вообще могла такое попросить? Кто её этому вообще научил?. Черт, я дажде и в мыслях не мог допустить, что бы что-то с ней сделать...
Поцеловал?
Поцеловал. На свою голову. Впихнул язык её в рот, рот у неё так сладкий, холодный после мороженого. Я даже не заметил, как провел рукой по её бедру... Черт.. Мне просто снесло крышу!
Гельштейн вскочил и опрокинув стул, подскочил к окну.
- А сейчас она где?
Домой отвел, а сам напился в том киоске, где мы ей мороженое покупали и к Савойскому.
Слушай, она наверное имела в виду .чтобы ты поцеловал её как принц в сказках. Прикрыл глаза и невесомо коснулся её губ, - рассмеялся я, а Гельштейн в бессилии опустился на пол.
Да и я сам это понял... Когда её лицо увидел.. На коленях умолял простить, никому не говорить, а она просто в шоке была...
Педофил-извращенец, - оценил я и расхохотался.
Сам от себя не ожидал.
Врешь как Троцкий Ленину, - хохотнул я и направился в спальню. - Ты склонен к дебильным поступкам. Ты мне всегда казался странным.
На кровати широко расположился Савойский. Когда я откинул его руку, он раздраженно повернулся, а я улегся рядом. Гельштейн пошел принимать душ, а почти задремал, но шуршание Люция вывело меня их полудремы.
Ляг и не шуми.
Я все равно не смогу заснуть.
Я и не говорю тебе спать, просто тихо лежи.
Когда я проснулся, Гельштейн с открытыми глазами бездумно смотрел перед собой, не пытаясь ни на чем сосредоточить взгляд. Савойский все ещё спал.
Эй, Гельштейн, как настроение?
Он ничего не ответил. Только опустил глаза.
Оставив Женю, мы устало побрели в университет. Я не заметил, как мы остановились.
А друзья... Они не навсегда, - произнес Люций, глядя на пожухлую гвоздику около дороги. Мы пошли дальше.
Почему-то с пар мы возвращались вместе. Я предложил купить Савойскому кефир. Пока я ходил в магазин, Гельштейн устроился на парапете фонтана. Он снял ботинки и погрузил ноги в фонтан. Солнце все припекало, моей темной голове было жарко. Когда я вышел из магазина, Люций сидел спиной ко мне и, сняв с руки часы, видимо пытался загорать, подставил лицо солнце и закатал рукава белой рубашки. Я расшнуровал ботинки и уже перекинул одну ногу в фонтан, как вдруг часы Гельштейна полетели в воду. Он раздраженно блеснул на меня колючими темными глазами, спрыгнул в фонтан и, не рассчитав глубину, почти по колено оказался в воде. Я засмеялся.
Ко мне иди.
И я, сам не зная почему, спрыгнул к нему. Мгновенье — и я оказался в самой глубине фонтана. Спина и руки почувствовали холод мутной воды. Дно было очень скользким, и я только чудом не ударился головой о парапет. Гельштейн пытался скрыть смех, и из его рта раздавалось непонятное хрюканье. Он потер щеку ладонью, что бы я этого не заметил. Тогда я схватил его за пояс джинс и потянул на себя, и он встал на колени, не переставая ржать. И мне тоже стало смешно. Там мы и сидели в фонтане, как полные придурки. Мальчик шести лет вместе с теткой недовольно слушали наше дружеское ржанье, а больше кроме них и никого не было.
Через пятнадцать минут мы уже шли по дальней дороге парка и сели на лавку в кустах. Гельштейн тал стягивать майку и штаны. Я последовал его примеру.
Гельштейн.. - начал было я. Он быстро повернулся ко мне. Я закрыл рот и покачал головой.
Шмелев.
Я обернулся. В ту же секунду Гельштейн схватил меня за волосы на затылке и засунул язык мне в рот. Грубо, неромантично. И все же не передать, как я офигел. Я тоже взял его за шею и толкнулся в его язык. У меня просто ехала крыша. Черт, я же с ним целуюсь. С Гельштейном.
Он резко отстранился и начал одеваться. Я молчал. Достал промокшие сигареты и попытался раскурить. Раздраженно откинув их, я потер лоб ладонью. Справа зашуршала трава — Гельштейн ушел. Было противно, гадко, ошеломляюще.
«Это все тело, это ему слишком много надо» - убеждал меня мозг. «Просто химия, никаких чувств».
Через неделю я наведался к Савойскому, но Гельштейна там не было. Больше я его никогда не видел.
|
