 Фанфик «When you lose hope»
Шапка фанфика:
Название: When you lose hope
Автор: Silentium
Фандом: "the gazette'
Бета: Синхитриум
Персонажи: Рейта и Кай
Жанр: Слэш (яой), Романтика, Ангст, AU,
Рейтинг: PG-13
Размер: мини
Содержание: 2021 год. Однажды Западу стало не хватать территорий и они нацелились на Японию. Бессмысленные войны и небольшая зарисовка из жизни самого выдающегося Командира Японских элитных войск и его непосредственного подчиненного.
Статус: закончен
Дисклеймеры: права принадлежат "the gazette'
Размещение: В лс
От автора: Я захотела чего-то нового. Того, чего раньше я не писала и не собиралась. Может показаться немного необычно и странно. Хотела драму, а вышло это
Дата – игра цифр, вы угадали.
Читать советовалось бы под:
Yuki Kajiura “Storm is coming, A song of storm and fire”
The Birthday Massacre “Red Stars”
Linkin Park “From the inside”
Текст фанфика:
2021 г.
Все было просто – их никто не спрашивал и никто не предупреждал. Просто однажды Западу стало не хватать территорий (такова природа людей – словно паразиты,они высасывают, все, что им дано и находят новый, свежий источник питания, загаживая и его) и они решили, что пресловутый кусочек в виде лакомой многострадальной Японии им пригодится. Сжигались города, продолжились катаклизмы, умирали люди, пока Запад делил не свои земли.
Конец июля.
Командир пересчитывал отряд по головам, с горечью отмечая, что от былой сотни осталось чуть больше четверти. А ведь он помнил всех в лицо. Каждого из них. На секунду его глаза заблестели, но он справился с собой так скоропостижно, что даже заметившие это, самые внимательные, не знающие его, списали бы это на игру света.
Командир был лучшим из лучших и славился своей тактикой, техникой. Он ведь не проиграл ни одного, ни единого сражения. Стоило ему взять командование в свои руки – исход был известен. Предрешен. Превосходство в технике, количестве людей противника не имело значения. Поражение Запада в данном сражении было очевидно. Его уже давно (за глаза, конечно же; начальство не говорит такое в лицо) сравнивали с Великими полководцами-стратегами. А ему было всего-то тридцать лет. Прирожденный офицер, не иначе. Такими людьми рождаются, а не становятся. Становятся личностями, и то немногие.
— Вы все хорошо постарались, — строгим не сухим голосом отчеканил он. Так принято. Традиции. Ранги. Неравенство. Устоявшимся моралям было плевать на то, что он просто хотел обнять их всех. Светлые, некогда выкрашенные в кипельно-белый цвет, отросшие, и заметно потемневшие у корней, волосы спадали на лицо, закрывая глаза и заметно мешая ему. Лицо, точнее, часть лица – нос, скрывала светлая, предположительно шелковая, лента. О причинах ношения сего аксессуара слагали легенды не только в Японии, но и на Западе. Истинной причины так никто и не знал, за исключением самого Судзуки, конечно. Люди любят обсуждать других. Искать, вырыскивать чужие недостатки, дефекты, теша свое самолюбие.
— Каковы были потери на этот раз? – он еще раз обвел парней взглядом. Каждый был моложе его практически на десяток лет. И они гибли. Гибли только из-за того, что кому-то нечего делать. Из-за тех, кто сидит там, у себя, в теплом кабинете в «Белом» доме и, выкуривая дорогущие сигары, небрежно отдает приказы. Из-за того, кто не видел этой бойни, где люди просто так, ни из-за чего и ни за что, убивают друг друга. Только потому что им приказали.
Его солдаты смело, с преданностью и бесконечной, самопоглощающей верой смотрели на него.
Глупо.
Как же все это было глупо…
— Двадцать человек, — он морщится. Меньше, чем в прошлый раз. Но их и осталось всего ничего! Со следующим призывом можно среднюю школу ожидать.
— Что с разведкой? – он устало, обреченно вздыхает, маскируя утомленный зевок за кашлем.
— Никаких новостей со вчерашнего вечера.
Закрыв глаза, он считает до пяти.
Океан. Их отрывает от Внешнего безобразного, больного, неизлечимо больного мира океан. Это дает им небольшое, едва уловимое, но вполне осязаемое, преимущество и это их проблема одновременно. Проблема, бедствие, неудача, недочет, проклятье? Разведка Запада не проберется сюда, но и высадить японцев в Корею, Китай, или же Россию проблематично… невозможно. Без их ведома.
— Сколько осталось?
— Двадцать семь человек.
Самое «подходящее» количество бойцов для элитного отряда. Еще один глубокий вдох. Насыщение легких кислородом. Игнорирование щемящих мышц у самого сердца и тихий приказ расходиться. А что решают эти мышцы? Они ведь всего лишь органы, которыми руководит мозг. Мозг, только он, а не какое-то там сердце, как привыкли полагать романтики.
Он закрывает глаза, не видя как ему по уставу, никому не нужной излишней формальностью, бесполезным телодвижением, пустой тратой физических сил, отдают честь и расходятся по своим несущественным давно не существующим делам. Он просто закрывает глаза и видит не привычные взрывы и искаженные страхом и болью лица мертвых товарищей, которые не отпустят его, пока он не окажется в одной прогнившей, истлевшей яме с ними, а свое не такое уж далекое, безмятежное прошлое.
Там нет страха постоянной неминуемой, дышащей в затылок, заглядывающей в глаза своими пустыми бездонными глазницами, Смерти. Там, где он долго и упорно учился игре на гитаре у своего лучшего друга. Там где они играли в футбол всем двором. Там где война не уничтожила его родной город, выжигая воспоминания вместе с друзьями. Там, где его друзья были живы.
— Судзуки-сан! – недовольно открыв глаза, он слегка нахмурился и взглянул на потревожившего его парня. Вот этому брюнету девятнадцать лет – это он помнил. И с возрастом парень наверняка соврал. Но за это его некому было судить. Акира помнил его, так же, как и других — в лицо. А что значат имена? Сотни, тысячи имен; если люди в памяти безлики? Это всего лишь иероглифы – закорючки, а лица — это то, что не стирается. Особенно запоминалась, согревала, вызывала ответную реакцию, внушала спокойствие его улыбка. Искренняя, по-детски открытая. При других условиях у него бы не было отбоя от девушек, и парень вскоре наверняка обзавелся бы семьей, но…
— Я слушаю.
Взгляд брюнета был наполнен восторгом, но он честно старался побороть эмоции и говорить по делу.
И вдруг, Акира ощутил легкий укол совести, за то, что не помнит (не знает? никогда не интересовался и не собирался запоминать) его имени. Напрягаясь, он неожиданно для себя попытался вспомнить его. Просто, что бы вспомнить, не из вежливости, нет.
— Судзуки-сан, я понимаю, что это прозвучит немного по-детски, но вы ведь спасли мне жизнь в этот раз и я…
Акира задумчиво смотрит на него, пытаясь припомнить недавние, которые хотелось бы вымести, забыть, уничтожить, выжечь из памяти, события. Возможно, он его и спас. Не исключено. Он просто не помнит. Не позволяет себе вспоминать и легко пожимает плечами, ссылаясь на забывчивость и рассеянность.
— Я так вам благодарен, Судзуки-сан, — сбивчиво и неуверенно бормочет парень. Пытается выразить то огромное, поглощающее, слепящее чувство словами, но это невозможно.
— Я понимаю, — блондин кивает, чуть позже находя этот жест излишне снисходительным, и мягко улыбается уголками губ. Едва заметно. Ну очень редкое явление. Брюнет практически заворожено следит за тем, как лицо привычно-строгого, слегка отстраненного, такого правильного Командира неуловимо, едва заметно и так явно преображается.
Акира позволяет себе вольность, возможно, лишнюю, но столь уместную (необходимую?) сейчас. Он кладет ладонь на макушку парня, чуть встрепав темные волосы. Жесткие и непослушные, они блестят от солнечного света, переливаясь и топорщась в разные стороны.
— Ты у меня в долгу, парень, — в шутку произносит блондин, прежде чем его окликают и просят пройти в кабинет, дабы изучить добытую разведкой информацию.
Середина августа.
Последующие несколько сражений прошли настолько гладко, что отряд не понес ни единой потери. И это было странно. Вражеские войска спешно отступали на свои ранее отвоеванные жалкие клочки земли. И пока высшее командование слепо упивалось своим незначительным, несуществующим авторитетом и приписывало себе чужие – его – победы, Акира думал. Видел. Видел наперед. Это не просто так. Бившись до последнего раньше, они не пойдут назад в самом разгаре. Гордость расплющит, размажет по стене, подорвет псевдоавторитет и лжедоверие народа.
Несколько дней спустя, появилась информация о том, что к врагу прибывает подкрепление. Корабль было решено уничтожить с воздуха. Остатки лагеря врага было приказано устранить.
Приказ командовать операцией получил Судзуки.
Если операция будет успешной, он займет место сёгуна.
После этого приказа подозрения мужчины о странности, нелогичности, абсурдности ситуации усилились.
Сентябрь.
Сан. блок всегда слепил, раздражал, напрягал своей белизной и наигранной, лишь видимой стерильностью. Парень уверенно прошел по коридору, замерев у крайней двери. Последняя в ряду угловая палата. Как можно более отдаленная от врачей. Всю былую напускную, искусственную уверенность брюнета будто бы сдуло легким порывом ветерка. Он робко стучит в идеально-белую (отвратительно-белую?) дверь и затаивает дыхание, собирая остатки доблести. Он всегда стучит, пусть и заведомо знает, что никто, абсолютно никто не может ему ответить.
Ближе к концу августа.
Буквально за полчаса до начала операции, будучи уже на нужном месте, Акира заметил, что «база» врага была слишком… молчалива? Пуста, безжизненна, мертва.
Ловушка оказалась слишком простой, а потому и самой действенной. Интуиция уже давно била панику, ему следовало бы, было необходимо, отдать приказ как можно скорее вернуться и спасти малочисленные остатки своих людей, но отдать такой приказ — равносильно тому, что приставить дуло пистолета к виску.
Глупо и безрассудно.
В истерическом припадке интуиция взяла верх над здравым смыслом, инстинктом самосохранения, и он едва успел выкрикнуть заветные слова, прежде чем посыпались снаряды…
Сентябрь.
Брюнет поставил гладиолусы в вазу, убирая оттуда прежние увядшие, безжизненные. Почему он выбрал именно их? Белоснежные, слабо пахнущие. Почему? Это что-то неуловимое. Возможно, он верит в ту легенду, что рассказывала ему мама, когда он помогал ей их выращивать во дворе. Якобы они предохраняют от гибели и помогают одержать победу в поединке. Смешные римляне. Нет, конечно же, он не верит в эту глупую легенду, давно не верит, никогда не верил, но продолжает приносить их в каждый свой визит. Возможно, они просто напоминают ему самого Судзуки. Цветок гладиаторов, напоминающий меч. Высокий, стройный и непоколебимый…
Парень присаживается на край койки рядом со спящим блондином, вслушиваясь в равномерный писклявый отсчет его пульса. Брюнет улыбается своей коронной улыбкой и смотрит на Командира. Он навсегда останется для них командиром. Он навсегда останется для него лишь командиром. Но ведь…
Тихий вздох.
— Судзуки-сан, я знаю, что вы все равно меня слышите, — он продолжает улыбаться, смотря на лицо, которое теперь скрыто кислородной маской. Он рассматривает тонкий шрам, ранее так тщательно скрываемый за лентой, и удивляется его аккуратности, — Мы все так ждем вашего возвращения. Без вас дела идут совсем плохо. Новый командующий отдает какие-то странные приказы, — парень запинается, понимая, что ему нельзя этого говорить, ведь даже у стен есть не только уши, но и длинные языки, – Судзуки-сан, почему вы не хотите просыпаться? Это нелегко, осознавать, что вроде бы вы и тут, и вроде как вас все-таки нет. Вас многие уже похоронили, но мы верим. Вы ведь сильный, Судзуки-сан. Вы же и не с таким справлялись, ну.
Он ненадолго замолкает, размышляя, что еще мог бы рассказать. После его «ухода» стало много свободного времени. Слишком много свободного времени. Он приходил к нему довольно часто (не слишком часто, что бы надоесть, и не слишком редко, что бы пропустить его «пробуждение»). Каждый раз одно и то же. Только вот, на сей раз, он осмелился заговорить.
— Судзуки-сан…
Он снова замолкает, понимая, что ему нечего сказать. Что ему просто не следует говорить то, что у него крутиться сейчас в голове.
В следующий раз он приходит почти через месяц и молчит. Ему просто нечего сказать. Больше нечего рассказывать. Поэтому он только убирает вновь упавшие на глаза белесые пряди и смотрит на слегка подрагивающие ресницы. На ресницы, на яркие синяки под глазами, на шрам, на бледную кожу и изящную шею. Настолько изящную, прекрасную, притягательную, что возникает желание коснуться. Коснуться его и ощутить, что он все еще жив. Действительно жив. Что сердце по-прежнему бьется, что этот писк не притворство и не обман. Почувствовать это, а не услышать от дурацкого, раздражающего прибора.
Это желание накрывает парня волной, словно гигантское цунами, он тонет в нем и поддается ему. Уступает ему и захлебывается им.
Несмело касается ладони Командира. Он ожидает ощутить холод, но его руки удивительно-теплые. Горячие. Это тепло так приятно, что хочется большего. Хочется согреться, хочется сгореть…
Касаться его руками, огрубевшими от силы, мозолистыми от оружия, кажется жутко кощунственным, и брюнет просто осторожно касается губами подбородка. Скользит вверх по скуле – к виску. Мягко целует, вдыхая его аромат. Едва уловимый, такой непривычный (чужой?). Кажется, что легкие, словно воздушный шарик, переполнившись, могут лопнуть. Каждая альвеола поочередно треснет, безжалостно оставив его одного помирать в этой слепой эйфории.
Он отстраняется, тяжело дыша и прислушиваясь к собственному, гулкому, сумасшедшему стуку сердца. Ритм просто зашкаливал, заставляя кровь на жутких скоростях гонять по организму.
Он встает с привычного места и, подхватив с тумбочки небольшую вазу, выходит к уборным, что бы набрать воды (успокоиться?). Сегодня он изменил своей привычке, принеся не белые, а красные гладиолусы… но едва ли цветы можно было назвать красными. Бледно-розовые гладиолусы на фоне этой бесконечно яркой, ослепляющей, пустой белизны смотрятся едва ли не комично. Но смотрятся.
Уже торопясь покинуть палату, он вдруг останавливается в дверях, замявшись. Ненадолго задумывается, но все же решается:
— Вы, наверное, и так знаете… Я ведь вернул вам свой «должок» тогда, Судзуки-сан, — он оборачивается, что бы напоследок еще раз взглянуть на его профиль и запомнить, отпечатать в памяти черты лица и фигуры. Надолго.
Сердце пропускает несколько ударов, стремительно падает вниз (к чертям, в пропасть, к ногам… к его ногам), когда он слышит оглушительный, давящий писк приборов и сиплый, хрипловатый голос:
— Значит, мы квиты, Уке.
|
