Глава 11. Часть 2
Из видеозаписи, предоставленной Лидией, Лукас сделал подробную раскадровку, выбрал наиболее удачные ракурсы и напечатал двадцать фотографий. Художественная красота момента, полагал он, должна впечатлить даже Лизу. Но одних фотографий, по его мнению, было бы более чем недостаточно.
Лукас знал, что Кадди известно много неблаговидного о Грегори Хаусе и, в том числе, об его неравнодушии к проституткам. Если показать ей только лишь фотографии, она тотчас сделает вывод, что ее родимушке необходимо было ублажить физиологическую потребность, тем более сама Лиза столь долго отказывала ему в этом. Вот он и нанял проститутку. И Лукасу до момента распадения времен не доказать ей, что Лидия не проститутка и Хаус развлекался с нею не только из естественной мужской надобности.
Вместе с фотографиями детектив с самого начала собирался предоставить больничную карту Хауса, в которой доктор Нолан излагает все подробности бесед со своим пациентом. До того, как Лидия сделала копию этих заметок психиатра, Лукас терзался сомнениями, будет ли Хаус откровенничать о своих чувствах к Лидии с Ноланом, даже если на самом деле ею увлечется. После жесткого Хаусовского «нет» эти сомнения образовали твердую нерушимую скалу. Но психиатрическая карта Хауса превзошла все ожидания детектива Дагласа.
Пока Кадди лежала в больнице, Лукас навещал ее каждый день, иногда даже два-три раза на дню. Сначала она считала его назойливой осой, противно жужжащей в каждое ухо приторные пожелания скорейшего ее выздоровления. Потом начала привыкать к нему, он стал казаться искренним и трогательным в своей несколько гипертрофированной опеке.
В один из дней Лукас столкнулся в палате Лизы с ее мамой и очаровал эту пожилую женщину. Уже при следующем посещении Кадди-младшей не удавалось добиться от матери сколько-нибудь внятных сведений о Рейчел, поскольку миссис Кадди без умолку говорила о Лукасе. О том, какой он замечательный и до чего Лиза слепая и черствая, раз может не обращать внимания и оставаться равнодушной к столь сильной всепоглощающей любви. Потому и не замужем до сих пор, сетовала мать.
Уилсон зашел всего раз, да и то, как показалось Кадди, только затем, чтобы сообщить, что Хаусу запрещены посещения друзей. В голосе Джеймса ей слышались обвиняющие ноты, словно он был прокурором, намеренным выиграть процесс против Лизы Кадди, осудившей себя еще до начала разбирательства. Она виновата в том, что Хаус в Мейфилде и неизвестно, каким он вернется оттуда. Если вернется.
Невыносимая тяжесть давила на сердце, неподъемный груз вины не давал ослабевшим плечам расправиться. И в одну из таких эмоционально сложных минут Лукас поделился с ней тем, чтó она наговорила ему в горячечном бреду. Разумеется, о своем неблагородном поступке он не обмолвился ни словом. В ней же, на его удачу, не сохранилось никаких, даже обрывочных воспоминаний об этом полуглючном сексе.
Ей неожиданно стало значительно легче, когда она поняла, что хотя бы с одним человеком может быть вполне откровенной и говорить обо всем, что угнетает ее и отгоняет сон по ночам. Она безумно тревожилась о Хаусе, находила чудовищно жестоким запрет посещений, навязанный его врачами. И Кадди испытала глубочайшую благодарность к Лукасу, когда он предложил ей найти способ узнавать о Греге, минуя официальные каналы.
Первое время Лукас лишь скупо сообщал ей о том, что Хаус стабильно идет на поправку. А через несколько недель в руках Кадди оказался подробный отчет о состоянии Хауса и его новом увлечении. Лиза и Лукас расположились в библиотеке друг против друга за элегантным темно-коричневым столом из ореховой древесины. Едва Кадди открыла ярко-желтую пластиковую папку и увидела Лидию, сидящую на коленях Грега, Лукасу почудилось, что он услышал, как ее сердце замерло, пропустило несколько ударов, а позже пошло вразнос, подстегиваемое болью и гневом.
«Я постоянно думаю о ней, - с тем гадким чувством, какое бывает, когда тебе плюнут в душу, читала Кадди признания Хауса о Лидии. – Мне необходимы ее посещения и мне нравится считать, что она приезжает не только к Энни, но и ко мне. Есть ли у нас будущее, я не знаю, но мне очень хотелось бы, чтобы оно было».
В папке на нескольких листах было записано много других откровений доктора Грегори Хауса, но Кадди не стала их читать, ибо строчки слились воедино, да и чутье подсказывало ей, что дальнейшее соединение известного с неизвестным только вызовет всплеск еще горшей боли. Она посмотрела на Лукаса, он вздрогнул и испытал мимолетное желание повернуть все вспять, чтобы никогда не увидеть этого опустошенного, померкшего стального взгляда.
- Как видишь, он в порядке и не одинок, - резюмировал Лукас содержимое папки.
- Убирайся, - металлическим тоном отчеканила Кадди.
- Лиза, - вскакивая со стула, засуетился Лукас. - Лиза, я хочу, чтобы ты знала, что я тебя люблю, и ты всегда можешь рассчитывать на меня.
- Убирайся, - повторила Лиза еще более тяжелым и безжизненным голосом. – Мне нужно побыть одной.
- Я не представляю, как у него голова повернулась в сторону чужой женщины, если у него есть ты, и он не может не знать, что ты ждешь его. Будь я на его месте…
- Какого дьявола ты все еще здесь? – оборвала его излияния Кадди. Лукас горестно вздохнул и вышел из библиотеки. Минуту спустя за ним затворилась входная дверь дома.
Кадди закрыла лицо руками и почти тотчас же отдернула их, удивляясь абсолютно сухим щекам. Она была уверена, что расплакалась в присутствии Лукаса как распоследняя пустышка, впервые угодившая под каток мужского предательства. Но, очевидно, сердце и душа обливались теми слезами, которые никогда не прольют глаза в силу своей менее чувствительной природы.
Грег больше не хочет быть с ней, вот чего она достигла своими показными равнодушием и бессердечием. И он прав, что целует другую. Возможно, другая будет с ним мягче и добрее.
После этого вечера Лукас продолжил неотступно ходить за нею, и в иных обстоятельствах она сочла бы его навязчивость преследованием, нашла бы способ остроумно отшить наглеца, испарить его с видимой линии своего горизонта. Но сейчас, пребывая в угнетенном и психологически неустойчивом состоянии, Кадди начала проявлять к нему симпатию.
Детектив Даглас стал казаться ей отдаленно похожим на Хауса. Такой же светлоглазый, светловолосый, хронически небритый, уморительно юморной и время от времени бренчащий на гитаре. Но, в отличие от Хауса, Лукас любит ее и ничего не имеет против Рейчел. И, как знать, возможно, благодаря ему мучительная пустота в ее сердце станет более терпимой.
Они начали встречаться. Почти каждый вечер Лукас приходил к ней домой, играл с Рейчел, забавлял Кадди какими-нибудь интересными историями из своей детективной практики, стремился во всем ей угодить и даже объявил, что отныне порог кухни для нее – запретная черта, переступать которую опасно для здоровья. Готовить будет только он, а есть лучше за столом в библиотеке.
- Мы целый месяц уже вместе, - сказал Лукас однажды вечером, накрывая на стол и подавая Лизе бутылочку с молоком для дочери. – Считаю, что это необходимо отметить.
- Месяц будет только завтра, - напомнила Лиза.
- Завтра ты едешь на конференцию, и мы не сможем отдать дань нашему маленькому празднику. Если только ты не передумала и не решила взять меня с собой.
- Я не передумала. Я еду с Рейчел, ты остаешься здесь.
- Точнее сказать, ты едешь с Хаусом, - ревниво проговорил Лукас.
- Хаус ненавидит конференции, и я еду с Уилсоном и Рейчел.
- Лучше бы я поехал с тобой, - мечтательно произнес Лукас. – Я мог бы прочитать на конференции доклад на тему «Как важно знать то, что скрывают пациенты».
- И если бы Хаус это услышал, он обвинил бы тебя в плагиате, поскольку идея эта полностью его.
- Но его же не будет.
- Ты все равно не едешь.
Через несколько минут Лукас принес бутылку красного испанского вина, начал вворачивать штопор в умеренно жесткую пробку.
- Неужели в магазине не было другого вина? – неожиданно спросила Лиза, глядя на него так, словно увидела призрак.
- Это вино входит в линейку лучших, - повертев в руках бутылку, с гордостью ответил Лукас. – Поверь, я разбираюсь в этом.
А Кадди и не сомневалась. Она порывисто встала со стула, выхватила бутылку из ладоней недоумевающего Дагласа и отнесла ее к мусорному ведру.
- Ты что делаешь? – возмутился Лукас, не отходивший от нее ни на шаг. – Ты хоть представляешь, сколько оно стоит?
- Мне безразлично. Пусть даже его цена равна королевской короне и полстраны в придачу, пить его мы не будем! – непререкаемо строгим тоном ответила Лиза.
Осознавая бесполезность дальнейшего спора, Лукас подавил тяжелый вздох и продолжил перетаскивание ужина с кухни в библиотеку. «Что на нее нашло», - гадал он, не находя ответа, и это был отнюдь не первый раз, когда ему приходилось непросто из-за резких перепадов ее настроения.
То было элитное испанское вино, выпитое Кадди и Хаусом в его квартире в их обручальную ночь. И для Лизы ощутить на губах тот же уникальный вкус и аромат было бы тем же самым, что испить еще дымящейся крови ее погибшей любви вместе с этим человеком, который, как бы ни старался, никогда не будет ей таким близким и родным, как ее Грег, ее легкокрылый ветер.
Вечер оказался безнадежно испорченным, безалкогольный праздник не доставил никому из них удовольствия. Разве что Рейчел, пребывая в своем младенческом уютном мирке, радостно перебирала погремушки и расцветала умилительной детскою улыбкой.
Запрет Кадди Лукас не принял во внимание и последовал за ней на конференцию. Ему не нравилось, что Лиза скрывает их с Хаусом друг от друга. Не говорит Грегу, что встречается, даже практически живет с ним, а от него, Лукаса, наверняка утаивает свои встречи с Грегом, одна из которых, несомненно, состоится на конференции. И, одолеваемый жесточайшей ревностью, детектив Даглас прибыл к месту событий через час после прибытия Кадди, Рейчел, Хауса и Уилсона.
Лиза нейтрально отреагировала на его появление. Не разозлилась, но и не обрадовалась. На вопрос о Хаусе сказала, что он увязался сам и потребовала смирительной рубашки для ревнивых подозрений Лукаса. И раз уж детектив приехал, пусть посидит с Рейчел и освободит ей время для участия в конференции.
«И что его так перемкнуло на этом злосчастном Мичигане, - думала Кадди о Хаусе, поспешно уходя с дискотеки в гостиничный номер к Лукасу и Рейчел. – Как бы мне хотелось никогда больше не вспоминать тех черных дней. Выбросить, словно испорченный экземпляр неинтересного романа с захватывающим началом! Если хотел позвонить и не позвонил, значит, не особенно хотел. Он бросил меня тогда, и я совершенно не понимаю, почему он с таким упорным садизмом уже второй раз за год тычет мне этим в лицо. Ночь была потрясающей, но то, что я совершила потом… Нет, я не хочу вспоминать об этом. И не буду. Изобью его до остановки дыхания, если он снова заговорит о том мичиганском вечере. Лучше бы вспомнил о семи звездах, по-настоящему связавших и сблизивших нас».
Последняя мысль вызвала на ее губах восхитительную улыбку и именно такой, сияющей и витающей в облаках она вернулась в свой номер. Рейчел уже спала, а Лукас, впервые за долгое время увидев Кадди крайне соблазнительной и ослепительно красивой, сразу же потащил ее на кровать.
Ранним утром, глядя на спящую Лизу, Лукас подумал о том, что она, скорее всего, накануне вечером была близка с Хаусом, поэтому и выглядела такой упоительно счастливой. Но ведь и его порыв она не отвергла и была с ним вполне ничего. Лукас вздохнул, повторив про себя это бередящее дýшу словцо «ничего».
Это слово абсолютно точно описывало то, что происходило между ним и Кадди в постели. Он был разочарован в ней с самого первого раза, как они оказались вместе в ее спальне. И от раза к разу разочарование лишь накапливалось и разрасталось. Он даже начинал временами сомневаться, с этой ли женщиной он занимался сексом однажды вечером и ею ли был заброшен в самые верхние слои неописуемого восторга.
Теперь же она была столь обыкновенной, что он без конца злился на нее, на себя, но более всего на Хауса. Он чувствовал себя порабощенным ревностью, да и как было не ревновать, если ему постоянно мерещилось, что в постели их трое. И минувшая ночь была редчайшим и весьма приятным исключением.
Желая обозначить границы своей близости с Кадди, Лукас сказал в присутствии Хауса и Уилсона о глюках Хауса. Кроме того, ему очень хотелось принизить Лизу в глазах Грега, словно бы столкнуть ее с пьедестала, и он не видел более эффективного способа, чем избранный им. Он сыграл под простачка и несколько мгновений был вне себя от злорадства, видя, что все они, включая Кадди, купились на это.
«Обманула и предала, - подумал Хаус, глядя в глаза Лизы. Два взора, голубой и сероглазый, словно обменялись в этот миг болевыми ощущениями. – Черти хвостатые! Кроме его симпатии к Рейчел, что она нашла в этом мартышкином недоноске?!»
«Не думай обо мне того, что ты сейчас подумал, - задыхаясь от нестерпимой душевной боли, мысленно возразила ему Кадди. – Когда-нибудь я все объясню тебе. Но только не сегодня. Если я начну разговор сейчас, я наговорю тебе столько гадостей о твоей потаскухе и о тебе самом, что после этого мы никогда уже не сможем спокойно общаться. Последствием такого разговора будет твое увольнение и наш развод. Так что пока пригреем молчанье в груди».
*****
Приближался День Благодарения, и назойливое вымогательство Хаусом приглашения на семейный обед, окончательно поставило Кадди лицом к лицу с пониманием того, что игра в любовь продолжается. Осознать это было не только тягостно, но и страшно вдобавок.
Неужели он мог настолько быстро забыть трагическое завершение предыдущего игрового сезона? Ему мало тех потрясений, что вломились тогда в его жизнь? Кадди будет заслуживать самой долгой и мучительной смерти, если станет подыгрывать Хаусу, в то время как даже потусторонним силам, если они существуют, неизвестно, до чего доиграются они на этот раз.
Здоров ли он, напряженно размышляла она. Разобрался ли в нем этот безудержно восхваляемый в профессиональных кругах психиатр или только усугубил ситуацию, низведя сложнейшие проблемы Хаусовой незаурядной личности до банальных и тем даже ежу понятных.
Можно проверить это, решила Кадди и сделала вид, что желает его присутствия на семейном обеде в доме ее сестры. Если, проделав долгий путь и оказавшись наедине с индюшачьими бутербродами, он будет гореть желанием продолжать эти злополучные игры в любовь, он нездоров и ему необходим другой психиатр. Желательно, чтобы его врачом стал наиболее последовательный антагонист Нолана. Если после этого путешествия Хаус придет к пониманию, что эпоха игр теперь миновала, он в порядке и жизнь его через какое-то время вернется в привычное русло.
Если бы существовала возможность обойтись без этого лживого приглашения, Кадди не поступила бы так. Но в данный момент она не видела другого способа раз и навсегда отворотить Хауса от жестоких и бессмысленных игр. От Рейчел она ни за что не откажется, не может же он всерьез на это рассчитывать.
Поминутно глядя на часы во время праздничного обеда, удивляя близких своей рассеянностью и пребыванием в заманчивой неведомой дали, Кадди думала о Хаусе, представляя себе, что могло бы быть, если бы она позволила ему появиться здесь, а не в пустом доме за сотни километров отсюда.
«Это был бы скандал, - полагала она. – Прежде всего, Грег заявил бы моей маме: «Здравствуйте, миссис Кадди. Я – Грег Хаус, ваш зять, муж вашей дочери Лизы». Мама сначала не поверила бы, а потом впала бы в шоковое состояние вплоть до следующего Дня Благодарения. Она слишком хорошо помнит мои яркие эмоциональные рассказы о докторе Хаусе, прирожденном бунтаре и несносном грубияне. И это еще без учета того скользкого нюанса, что ее дочь в ее представлении никогда не поступила бы так, как я. Не вышла бы замуж без ее ведома. Изумленные лица остальных на фоне реакции моей мамы выглядели бы бледно и неинтересно. Затем он перешел бы к основному эпизоду драматического спектакля. И мне не хватает воображения представить, какими словами он обозвал бы и меня, и Лукаса, и наше сожительство. А напоследок наверняка принял бы самый кроткий и невинный вид и попросил бы маму наставить меня на путь истинный, выводящий из пучины порока. Или, наоборот, потребовал бы от остальных быть свидетелями тому, что я сама вынудила его развестись со мной, хотя, видит небо, он меньше всех стремился к этому».
Хаус в эту минуту сел на водительское сиденье своего Ниссана Премьеры и с величайшим трудом втянул больную ногу вслед за здоровой. Дергающая боль в правом бедре агрессивно требовала викодина, и Хаус с тоской представил себе очаровательные белые таблетки, такие вкусные и невыносимо соблазнительные. Он прошелся массирующим движением руки по больному месту, устало закрыл глаза.
«Моя Лиззи больше не хочет меня. Но это невозможно, она не может отказаться от жизни, дыхания, пылкого сердцебиения, - метались в голове Грега противоречивые мысли. – Должно быть, она думает, что я решил продолжить наши игры. А я и сам уже не знаю, где кончаются игры и начинается суровая правда нашего с Лизой бытия. Я на самом деле повел себя так, что она и не могла понять мою навязчивость иначе как желание продолжить игру. Ведь я всегда сторонился семейных праздников, как лукавый ладана. Но, окажись я сейчас в кругу ее родных, я шепнул бы ей, что наигрался, а им рассказал бы о нашем супружестве. Нужно же им когда-нибудь узнать об этом. Но, велика вероятность, что слова застряли бы у меня в груди, ведь там вместе с Лиззи эта мартышка. Я женился на ней, я рассчитывал, что брачное свидетельство будет мне своеобразной страховкой от ограбления. Но в ее жизнь вломился этот лесной разбойник, да и уволок мою страховку в джунгли и посеял неизвестно где. И Лиззи уже не моя, пусть даже я не верю в ее способность увлечься этими противоестественными отношениями. Благородный оранжерейный цветок не может испытывать желания скрестить себя с сорной травой».
Посвятив размышлениям еще несколько минут, Хаус пришел к выводу, что игры в любовь необходимо все же продолжить и завершить чем-то более блистательным, нежели сиюминутное бесславное проскальзывание практически на ровном месте. И, вдавливая газ в пол автомобиля, Хаус помчался обратно в Принстон, по пути просчитывая свои дальнейшие действия. Особенно интересных идей не возникало, и он винил в этом антидепрессанты, сильно снижающие импровизаторскую активность его мозга.
В результате, так ничего и не придумав, он попросту вспомнил, как Марк Уорнер упрашивал его самого вернуть ему Стейси. И это сработало, в Хаусе взыграло благородство, ставшее далеко не последней причиной его отказа от весьма нешуточного увлечения. Маловероятно, что мартышка, подобная Лукасу, способна на щедрость и благородство, но как игровой вариант идея Марка представлялась вполне подходящей.
На следующий день после своего отказа пойти с Хаусом в кино, Кадди еще раз убедилась в своей правоте относительно продолжения игр и вытекающей из этого факта невменяемости Грега. Его лицо, в приступе гнева разбитое Чейзом, по-прежнему вызывало в ней невольное сочувствие, но пластыря на абсолютно невредимом носу теперь не было, и вчерашний его подспудный расчет посильнее надавить на ее жалость становился очевидным.
Во время короткого перерыва между встречей с государственным служащим, направленным для аудиторской проверки бухгалтерии и очередным заседанием больничного правления, Кадди вызвала к себе Хауса. Едва он переступил порог ее кабинета, она заявила:
- Хаус, тебе необходима консультация другого психиатра. Не Нолана.
- Мне нужен секс с моей женой, - разваливаясь на диване и укладывая ноги на журнальный столик, ответил Хаус.
- Мне порекомендовали отличного специалиста в области психиатрии, доктора Тейлора, - не обращая внимания на его замечание, продолжала советовать Кадди.
- А мой удалой братишка Грегори-младший выдал экспертное заключение, что образцово исполненный супружеский долг заменит мне и психотерапию, и физиотерапию, и кайфотерапию, и множество других, еще не изобретенных человечеством терапий.
- Хаус, ты говорил с Ноланом о наших отношениях, об этих безумных играх, тайном браке и многом другом? – задала вопрос Кадди, начиная догадываться, в чем суть проблемы.
- Я – не ты, и я не умею трепаться со всеми подряд о своих тайнах, тем более настолько интимных.
- Такой разговор с Ноланом или Тейлором мог бы пойти тебе на пользу.
- Уверен, любой из них велел бы мне срочно уложить тебя в постель и самому лечь сверху, а до этого я и сам пока в состоянии додуматься.
- Ты не имеешь права пренебрегать своим психическим здоровьем! – не унималась Кадди. – От тебя зависят жизни пациентов!
- Между прочим, - плотоядно разглядывая Лизу, отметил Хаус, - сексотерапия нынче стала очень популярным методом вытаскивания из депрессии. И психиатры искренне полагают, что у этого метода великое будущее.
- Если не поговоришь с Тейлором, я отстраню тебя от работы, - перешла от уговоров к угрозам Кадди.
- Действуй, солнышко! - поддержал ее Хаус. – Некогда станет работать, если круглые сутки мы будем проводить в постели.
- Не будешь работать, не сможешь получать зарплату, - напомнила об угрюмых реалиях жизни Лиза.
- Стану домохозяйкой, - усмехнулся Грег. – Я уже пробовал, и у меня почти получилось.
Кадди поднялась из-за стола, подошла к дивану и, слегка пригнувшись к Хаусу, положила в нагрудный карман его светло-розовой рубашки визитку доктора Тейлора.
- Позвони Тейлору, - пару раз едва ощутимо хлопнув тыльной стороной руки по карману с визиткой, мягко попросила Кадди. – Подумай о себе, Хаус!
- У Тейлора наверняка нет такой шикарной попки, - с болью в сердце наблюдая за ее поспешным отдалением, справедливо предположил Хаус. – И я не псих, Лиззи. То есть псих, но не больше, чем всегда. Я здоров, и всё, чего мне не хватает, сосредоточено в тебе.
- Меня ждут в конференц-зале, - сообщила Кадди, направляясь к двери. – Продолжим разговор завтра.
Она ушла, Грег с тяжелым чувством смотрел ей вслед неподвижным задумчивым взглядом. Шлейф ее элегантных духов, невидимый и невесомый, создавал притягательную иллюзию ее волнительного пребывания рядом. Вскоре этот след незримого присутствия стал совершенно неуловимым, и, опираясь на трость, Хаус встал с дивана.
Он вытащил из своего нагрудного кармана визитку очередного врачеватеваля душ и порвал ее на мельчайшие клочки, тотчас же сброшенные в корзину для мусора. Кадди, конечно же, так просто не успокоится и не отстанет от него. Слишком велика ее уверенность в творении блага для ближнего. И Хаус решил некоторое время старательно избегать Кадди в ожидании того часа, когда она согласится с его диагнозом собственных проблем, а все светила психиатрической науки утратят свой авторитет в ее глазах[11-3].
*****
Собираясь остаться в доме Уилсона на неопределенный срок, Хаус заехал к себе домой забрать некоторые необходимые вещи, забытые в прошлый раз. В числе этих вещей была его гитара, сиротливо подвешенная на стене. Хаус снял ее, с наслаждением провел длинными подвижными пальцами по струнам. Гитара отозвалась протяжным приветственным звуком. Настроения для долгой игры на ней не было, и Хаус отложил музыкальный инструмент на пианино.
Перебирая в шкафу спальни свои вещи, обнаруживая множество полезных мелочей, Грег наткнулся на тетрадь формата А4 в роскошном темно-коричневом переплете с красновато-золотым тиснением. Это была тетрадь для нот, подаренная Лизой Грегу вскоре после дня Святого Валентина в год их обручения и свадьбы.
Хаус бережно взял этот подарок, все еще источающий интригующий аромат новизны из-за того, что им никогда не пользовались. Прихрамывая, он неторопливо побрел в гостиную, не выпуская нотной тетради из рук. Грег сел на диван, поднял верхнюю часть переплета, приоткрывая титульный лист. Здесь он вновь увидел надпись, прочитанную до этого лишь однажды: «Моему избраннику в день всех влюбленных. Грег, твоя музыка достойна того, чтобы прожить дольше, чем несколько сонат твоей памяти».
Обаятельная улыбка коснулась его губ, и Хаус ласково провел двумя пальцами правой руки по строчкам дарственной надписи. Он крайне редко играл по нотам, предпочитая импровизацию, не сдерживаемую никакими рамками, летящую бок о бок с упоительным вдохновением. Некоторые придуманные им мелодии он запоминал накрепко, другие забывал почти тотчас же. Кадди считала его отношение к собственному творчеству варварским и попыталась слегка упорядочить этот неугомонный поток, подарив очень красивую и дорогую нотную тетрадь.
Он забросил ее подарок в шкаф, едва удостоив вниманием вышеупомянутую надпись. Его творчество должно подчиняться только его правилам, точнее, их полному отсутствию. Но теперешним сумрачным вечером, поглядывающим на людей из-под сизых туч, чистая нотная тетрадь всколыхнула множество непрошеных воспоминаний, расширила до невероятных размеров и без того немалую пустоту в его душе.
Не сорвалась с орбиты планета, не пересох мировой океан, не провалились в необъятную пасть отдаленного космоса созвездия. Не стал день неотличимым от ночи – словом, не случилось ничего из того, что, согласно всем законам физики произошло бы неизбежно, если бы Кадди действительно разлюбила Хауса. Но раз всё цело, раз мир живет и движется по издавна заведенному обычаю, значит, она не разлюбила, ее мартышка ей в тягость, а всё происходящее – всего лишь досадное недоразумение.
И в голове Хауса от этого вывода закружилась ошеломляющая страстностью и нежностью музыка, обнадеживающая и окрыляющая. Он записал ее и долго проигрывал на гитаре, вслушиваясь в каждую ноту и представляя Лизу сидящей рядом, с мечтательной улыбкой глядящей на него.
Кадди в эту минуту включила свой ноутбук, намереваясь еще раз проработать свой годовой отчет министерству здравоохранения о состоянии дел в ПП. Она пленительно улыбнулась, когда при загрузке системы возникло небольшое окошко размером в 1/8 часть экрана, в котором была ясно видна ладонь Хауса, лежащая под ее левой грудью. Слышно было сердцебиение Лизы, а неподвижная картинка периодически сменялась сверкающей серебряной надписью «твое сердце в моей руке».
Это был хулиганский вирус, уже очень давно заброшенный Грегом в ноутбук Лизы через электронную почту. Первое время эта выходка Хауса казалась Кадди глупой и раздражающей, и она требовала, чтобы он удалил из ее компьютера свое безобразное творчество. Хаус, разумеется, с хохотом отказался. Вирус же вел себя настолько безобидно и столь покладисто прекращал надоедать при закрытии окна, что Кадди смирилась с его постоянным всплыванием при загрузке, а вскоре привязалась к нему, словно к виртуальному домашнему питомцу.
Незадолго до появления этого вируса в ее ноутбуке Хаус притащил в спальню камеру, чем вызвал ее немедленный протест:
- Убери сейчас же! Я не буду спать с тобой под ее недремлющим оком!
Они оба к этому моменту были в своей естественной первозданной одежке и минут десять назад завершили восхождение к заоблачным вершинам удовольствия. Кадди видела неутолимый огонь желания в его глазах, да и сама смотрела на него с ненасытным вожделением. Его сексуальность завораживала ее и выглядела поистине запредельной. Но это всё равно не давало повода позволить ему заснять на камеру вытворяемое ими в постели.
- Лежи спокойно! – распорядился Хаус. – Обещаю, тебе понравится эротическая короткометражка с твоей левой близняшкой в главной роли. Вижу, моя блистательная актриса уже готова к съемкам. Сосок напрягся и затвердел.
Следующие несколько минут прошли в изматывающей борьбе за камеру, из которой Хаус вышел убедительным триумфатором. Возбужденного соска в кадре в итоге не оказалось, всё выглядело весьма красивым и приличным, в особенности с учетом того, кто был режиссером и оператором этого мини-фильма. Сердцебиение Лизы также было подлинным, Хаус извлек его из давней ее эхокардиограммы, сделанной при плановой проверке всего организма. Грег говорил, что тоны ее сердца представляют собой эталон здорового ритма.
Неожиданно ей стало очень тоскливо и одиноко, едва она подумала о том, что точно также Хаус мог пристроить ладонь поверх чужого сердца, так и не ответившего ему взаимностью. Она быстро закрыла вирусное окошко, чтобы не видеть его руки и не слышать собственного сердцебиения. Но душевные раны уже обнажились и разразились жалобами, что вынудило Кадди встать из-за библиотечного стола и пойти в детскую комнату к Рейчел и ее няне. Только улыбка и радостный лепет дочери могли отвлечь ее от мыслей и воспоминаний о Хаусе.
«Проклятие на оба его голубых глаза!» - подумал Лукас, выходя из дома Кадди парой дней позже и обнаруживая на пороге темно-зеленый коврик с изящно выполненной надписью из лепестков роз. Красные лепестки были прочно приклеены к коврику и образовывали фразу «Return to me» [Вернись ко мне – англ.].
Как только промелькнули мгновения, достаточные для того, чтобы смысл оригинального послания дошел до сознания Лукаса, он позеленел от досады под цвет коврика и воровато оглянулся, проверяя, нет ли у него за спиной Лизы. Кадди в этот момент была наверху и занималась утренним обрядом создания образа успешной деловой женщины.
Убедившись в том, что его никто не видит, Лукас отшвырнул ногой коврик от порога и плотно затворил позади себя входную дверь. Нельзя допустить, чтобы Кадди увидела этот известно чей подарок и сломя голову бросилась бы к Хаусу обнимать, целовать, говорить жаркие безумства. А в том, что будет именно так, Лукас не сомневался и тысячной доли секунды.
Он поднял с заснеженного газона эту своеобразную любовную записку, адресованную той женщине, которою он желал владеть безраздельно. Свернул в рулон и полминуты постоял, раздумывая, как лучше поступить. Первым порывом было донести коврик до ближайшего мусорного контейнера, но эту идею пришлось отбросить, так как недопустимо даже случайное попадание этой вещицы на глаза Кадди. Лучше увезти куда-нибудь подальше, выбросить в другой части города, где Лиза никогда не бывает.
И Лукас поспешно пошел к гаражу, спрятал взрывоопасную находку в багажнике своего Форда.
Выводы частного детектива были ошибочными: очевидное в данном случае не обладало свойствами истины. Записка Хауса предназначалась в равной мере и Лукасу, и Лизе. В идеале пропитанный недвусмысленным намеком коврик должен был попасть на глаза им обоим, и напомнить Кадди об ее любящем и терпеливом муже, а детективу Дагласу указать на непрочность и недолговечность его комфортного положения вблизи чужой женщины.
Эта записка, таким образом, была своеобразной первой ласточкой, извещающей о желании Хауса поместить Кадди и Лукаса в условия тройственного бытия, чтобы узнать, как долго продлятся их отношения под девизом «Хаус постоянно с нами». Зная себя и Кадди, Грег, едва начиная это представление, уже ясно видел его концовку, в которой Лукас с изрядно потрепанной нервной системой навсегда покидает авансцену. У Лизы же, находящейся в объятиях Грега, нет даже свободной минуты поглядеть ему вслед.
И поэтому уже тем же вечером Лукас вплотную приблизился к пониманию того, сколь напрасны все его усилия быть для Кадди не случайным и явно ошибочным увлечением, а важным и равным ей человеком.
Его затрясло от бешенства, когда он услышал с улицы покоряюще красивые звуки оркестровой музыки и увидел, как встрепенулась Кадди навстречу романтической мелодии, в которой выделялся пленительно-звонкий с неподражаемо индивидуальным оттенком голос акустической гитары.
Всё в ней замерло, словно ожидая нового натиска шквальных эмоций, возвращающих ее к истокам так и не изжитого ею глубокого чувства с медовой горчинкой в самой своей сердцевине. Смягчились строгие черты ее лица, загорелся в глазах тот самый огонь, который Лукас уже начал считать навсегда потухшим. Весь облик ее преобразился, не осталось и следа от мрачной и вечно всем недовольной Кадди, и перед Лукасом снова оказалась та женщина, которою он грезил со дня своей встречи с ней.
Они только собирались ложиться и, полностью одетые, сидели рядом на широкой кровати в положении полулежа, опираясь спинами об ее изголовье. Лукас почувствовал, словно на его половине постели распахивается бездна и он падает туда вниз головой, на лету раздираемый когтями хищных птиц, обитающих здесь со дня зарожденья времен.
- Я скажу этим сатанинским прихвостням, чтобы они валили в свой адский котел, - будто пытаясь ухватиться за хрупкую шерстяную ниточку, предложил Лизе Лукас.
- Давай послушаем, - с обворожительно ласковыми нотками в голосе ответила Кадди, и Лукас ощутил себя погибшим на поле брани и растерзанным загодя слетевшимися стервятниками.
Он никогда не слышал в разговорах с нею подобной интонации, иногда что-то похожее проскакивало в ее ворковании над Рейчел, но и то было не полностью совпадающим. Всеобъемлющей сердечной теплоты и нежности, прозвучавшей сейчас в ее голосе, не услышать бы ему никогда, если бы не оркестровая музыка в сопровождении гитары под окном спальни Кадди. Неповторимое звучание этого инструмента было ей хорошо знакомым, оставившим неизгладимый след в ее памяти в их с Грегом обручальную ночь.
Струны Хаусовой гитары уверенно и профессионально перебирались сейчас явно чужою рукой, и Кадди была вынуждена мгновенно отбросить мелькнувшую мысль о разгаданном тайном смысле музыкального послания Грега. Эту мысль – о том, что Лиза, подобно его гитаре, находится в чужих руках, - можно будет обдумать и позже, а пока настоящий момент был необыкновенно прекрасен и настойчиво просился в центр самого пристального внимания.
От начальных аккордов до первых слов серенады прошло не более минуты – одной из тяжелейших минут в жизни Лукаса и одной из лучших в жизни Лизы. По истечении этой минуты незнакомый бархатный тенор запел:
- Мне было радостно в глаза твои смотреть
И было нé о чем когда-нибудь жалеть;
Была ты светом предрассветным для меня
И было много в нас привольного огня.
Не будет мне ночей спокойных без тебя,
Не будет небо голубым в сияньи дня,
Не будет ласковым луч солнца золотой,
Не будет мир приветлив только к нам с тобой.
Я не могу теперь считать тебя чужой,
Ты мне была и будешь самой дорогой.
Твоя улыбка для меня хмельной дурман
И колдовской, бурлящий страстью океан!
Внутри Кадди радостно пело сердце, и учащенное его биение, подражая горному эху, подхватывало бесхитростные слова проникновенного припева:
Не будет мне ночей спокойных без тебя,
Не будет небо голубым в сияньи дня,
Не будет ласковым луч солнца золотой,
Не будет мир приветлив только к нам с тобой.
Лиза понимала, что автор песни, кем бы он ни был, прав, и их с Грегом жизнь друг без друга с вечной серой пеленой перед изнуренными глазами нельзя принимать даже за жалкое существование хладнокровных рептилий, брошенных на произвол выживания без крупицы пищи. Но, едва смолкла песня и вместе с нею музыка, Кадди сбросила с себя оцепенение и, глядя мимо Лукаса, сказала:
- Пойдем, я постелю тебе в гостиной на диване.
Лукас заметил заблестевшие в ее глазах слезы и испытал приступ острого желания убить Хауса, разбередившего ей душу, растравившего ей сердце. Он, даже не выходя из дверей дома, ясно видел своего соперника за спиной неизвестного певца. Обрывочный шепот рассудка помешал ему немедленно побежать на улицу и осуществить намерение. Невинно убиенный на ее глазах Хаус, настаивал трезвомыслящий человек в Лукасе, будет любим Лизой еще сильнее и пламеннее, чем живой и бесконечно чем-нибудь досаждающий.
- Вот так просто? – бурно возмутился Лукас. – Он присылает черт знает кого чуть ли не посреди ночи, этот кто-то исполняет песню, подхваченную в подворотне, и ты уже готова обо всем забыть! И выгнать меня на диван!
- Сделай одолжение, не буди своими криками Рейчел, - вытаскивая из шкафа запасной комплект постельного белья, тихо и спокойно попросила Кадди. – Она только чудом не проснулась. Должно быть, за продолжение колыбельной приняла эту серенаду.
И она улыбнулась той самой улыбкой, из-за которой получила от Хауса прозвище «солнышко». Лукас окончательно взбесился.
- Лиззи, опомнись, он предал тебя! – воскликнул детектив.
- Я в сто семнадцатый раз прошу не называть меня так!
- Ну конечно, всё на свете только для него! Включая всех шлюх, какие только есть в нашем развратном мире!
- На два тона ниже, Лу! Рейчел спит!
- И раз уж у тебя настолько нет гордости, - исполнил ее просьбу и стал говорить потише Лукас, - почему ты не бежишь к нему, не ведешь сюда? Мне было бы любопытно глянуть, удалось бы ему выкинуть меня отсюда. Без боя я бы не ушел!
- Ему не нужен мой ребенок, Лу! Если бы было иначе, неужели ты думаешь, я позволила бы, чтобы он находился где-нибудь еще, кроме моей постели? Я люблю его, Лу! И так будет еще очень долго, возможно, до конца моей жизни, и ты либо принимаешь это как есть, либо можешь выметаться!
- Я… - растерянно захлопал ресницами Лукас, - я не смогу без тебя.
- Тогда будем считать, что мы договорились, - одобрительно кивнула Кадди. – Сегодня ты спишь на диване, а завтра в зависимости от моего настроения.
- Зачем ты так со мной, Лиза? – обиженно спросил детектив, глядя на нее глазами побитого волчонка. – Много ли ты значила для него, если он так легко предал? И сколько еще раз он должен предать, чтобы ты поняла, что вернее и надежнее меня тебе никого не найти?
- Иногда мне не удается заснуть из-за того, что я не нахожу ответа на вопрос, кто из нас больше виноват в том, что мы врозь, - неожиданно призналась Кадди. – И все чаще я прихожу к выводу, что на нем нет вины. Я поставила его в такие условия, что предательство произросло из них словно из плодородной почвы. И не будем больше спорить, Лу. Довольно на сегодня. Бери подушку, снимай одеяло с самой верхней полки, пойдем вниз.
Лукас повиновался, подхватил подушку под левую руку, забрал из шкафа второе одеяло и пошел вслед за Кадди в гостиную.
На музыку доктора Грегори Хауса солист малоизвестной поп-группы Томас Ньюман положил собственные стихи, и получилась простенькая, незамысловатая, но искренняя и лиричная песня.
С Томасом и его друзьями Хаус познакомился в ночном клубе позапрошлым вечером, довольно быстро нашел с ними общий язык, пусть и не без помощи универсальных символов общения, именуемых долларами. И концерт, состоящий всего из одной песни, тотчас же стал делом решенным. За два часа до выступления Грег передал Томасу свою гитару. И на случай, если кто-нибудь из мужского населения всей улицы окажется чем-либо недовольным, велел придерживаться версии, что серенада исполняется для Грейс. «Если я правильно запомнил, как зовут соседку Лизы, - мысленно завершил сказанное вслух Хаус. – И если она все еще одинока».
Первоначально сам он собирался остаться в стороне от всего этого, поскольку Лукасу и без того слишком много чести, учитывая остроту восприятия Хаусом его недолговечной интрижки с Кадди. Хватит с него и однозначного понимания, что без участия Грега вечерняя улица, пролегающая рядом с домом Лизы, так и засыпала бы в полной тишине.
И все же, ругая себя последними словами, к назначенному времени он поехал к издавна знакомому дому, свет в котором горел только в спальне. При мысли о том, что Лукас и Лиза, возможно, в этот момент задыхаются от страсти, Хаус вцепился в руль до боли в пальцах и усилием воли перевел мыслительные стрелки на предвосхищение торжества, которое возглавит поток его эмоций, когда их тихое уединение будет нарушено.
Он хотел быть третьим, раз уж не дано другого, но быть третьим так, чтобы лишним себя чувствовал Лукас. И, сидя в своей машине метрах в пятидесяти от дома в продолжение всего мини-концерта, он очень резко, сбиваясь с толку, осознал и понял, что сил своих он не рассчитал.
Накануне Хаус прочитал стихи, нашел их банальными, но подходящими к ситуации. Выступление не репетировалось, и тем неожиданней было открытие, что вместе с его музыкой эти вирши звучат совершенно иначе, а задушевные интонации Томаса придают им сложный, глубокий, истинно сердечный оттенок. Ощущения Грега были похожи на те, что он мог бы испытать, если бы из него изъяли его чувства в чистом, незащищенном виде и показали бы их всей планете в дополнение к трансляции чемпионата мира по футболу. И словно бы не струнами его гитары играл Томас, а самыми тонкими и ранимыми струнами его души.
Когда умолкла музыка, так и не вызвавшая ни одного открытого протеста среди жителей микрорайона, Томас, заметив машину Хауса, подошел к передней двери вернуть гитару.
- По-моему, они крупно поссорились, - сообщил Ньюман, видя, что на Хаусе нет лица почти в буквальном смысле.
- Это ничего не меняет, - ответил Грег, отклоняясь назад и открывая заднюю дверь машины. – Как поругались, так и помирятся.
Томас уложил гитару на заднее сиденье, захлопнул дверь и заинтригованным взглядом проводил серо-голубой Ниссан до поворота. Чего ожидал этот человек, какие его надежды разбились об острые края восходящего бледно-желтого месяца, а, главное, какова была роль Томасова творчества во всем этом, для музыканта так и осталось загадкой.
Уилсон, досматривая очередной боевик, прославляющий торжество справедливости, в бессчетный раз за вечер поднял глаза на часы. Время шло к полуночи, Хауса дома не было. Джеймс начинал беспокоиться, так как Грег, хотя и не маленький, легко способен влипнуть в какую-нибудь историю. Притом крупную и как раз потому, что давно перерос младенчество.
Услышав возню ключа в замке входной двери, Уилсон словно сбросил с себя груз дополнительных лет, навязанных ему заботой о Хаусе. Теперь снова можно стать не его опекуном, а внимательным другом, лишь по нелепой случайности засидевшимся в гостиной допоздна.
Хаус оказался трезв, и Уилсон порадовался тому, что ему не с кем было поспорить о физическом облике Грега к моменту его возвращения. Джеймс проиграл бы, так как большинство его предположений вертелись вокруг тех баров, в которых Хаус еще не успел побывать за долгие годы жизни в Принстоне. И, представить только, за спиной у Хауса гитара, а на лице застыло выражение, какое бывает у человека, отхватившего от жизни очередной пинок по яйцам.
- Хорошо, что спросил, мне тоже было скучно, - сказал Уилсон.
- А у меня был сольник в сиротском приюте, - ответил Хаус.
- Ты ходил петь серенаду под окна к Кадди? – в полном изумлении расшифровал сообщение друга Джеймс.
- Но ей было не до меня, - не глядя на онколога, бросил короткую реплику Хаус и ушел в свою комнату. Уилсон потрясенно смотрел ему вслед, обдумывая, сможет ли он чем-нибудь помочь Хаусу в этом безвыходном положении.
Кадди лишь улыбнулась едва уловимою улыбкой, когда узнала, что Джеймс решился перекупить приглянувшуюся ей квартиру. Она никогда не признается ни ему, ни даже Хаусу, что именно этого и хотела, именно с этой целью и подошла в один из дней к Уилсону поделиться своими планами переезда. В новом доме, полагала Лиза, у обоих друзей намного больше шансов начать подлинно новую жизнь, в которой не будет места скорби об утраченных временах и упущенных возможностях[11-4].
Предыдущая часть: http://fanfics.info/load/fanfiki_po_serialam/house_m_d/dvojnaja_zhizn/133-1-0-8148
Следующая часть: http://fanfics.info/load/fanfiki_po_serialam/house_m_d/dvojnaja_zhizn/133-1-0-8150
