Они такие разные, что народ вокруг только диву дается, как они уживаются вместе. Он – невысокий, с каштаново-русыми волосами, черными бровями и странными глазами, которые меняют цвет в зависимости от освещения. Он чем-то похож на лесного кота: такие же мягкие шаги, бесшумная походка, серебро молчания вместо бесконечного золота слов. Его друзья громкие, шумные, матерятся и кричат, а он просто стоит в стороне и молча курит, изредка позволяя себе тонкую усмешку.
Она – далеко не эталон красоты, но ведь он все же нашел в ней что-то, правда? Негустые русые волосы до плеч, которые по вечерам чуть завиваются на концах, если их собрать в хвост, чтобы не лезли в глаза. Серо-зеленые, непонятного оттенка глаза, напоминающие сумрак болотных топей. Нет, Саша Кентова не обладает фигурой фотомодели и не сидит на диете: она ест все подряд, не считая калорий, и иногда вылезает по ночам из теплой кровати и бредет к холодильнику.
Он часто смеется в школе, спорит с учителями, и Саша смотрит на пальцы, задумчиво сжимающие подбородок, на руку, которую он протягивает в сторону преподавателя, слушает негромкий бас и улыбается. Она знает, что где-то там, с ней, он будет другим – заботливым. Такой станет ее на руках носить, чтобы не поскользнулась и не упала, оберегать, словно нежный цветок от жестоких морозов, хранить, будто бесценную хрустальную вазу. Только ей не нужно такой заботы – она хочет смеяться и убегать от него, чтобы в конце он снова настиг ее, чтобы ощутить теплые губы на своих и почувствовать сильные руки на талии.
Она десять лет ходила в музыкальную школу, и, наверное, только один человек может понять ее, каково это – отдавать все за несколько минут триумфа, когда она стоит на втором ряду в альтах, и ее хор награждают дипломом лауреата первой степени. Одноклассники зовут ее гулять и фыркают, когда она качает головой – репетиция, сдача партий, занятие фортепиано, концерт… Но Саша пережила все за эти десять лет: и презрительные упреки в своей бездарности от преподавателей, и красные от стыда щеки, когда от страха голос срывается, и плавная мелодия коверкается, а фальшь заставляет дирижера брезгливо скривить губы и коротко бросить: «Садись. Молчишь.»
Она помнит, как ее не выпустили на сцену, потому что она не смогла правильно произнести текст «Трисвятого». Злость, обида, страх – все это десять лет сжигало ее душу, заставляло и ночами рыдать в подушку, утирая слезы, и приходить с температурой на репетицию, с трудом дожидаясь конца, когда боль в горле вместо слов прорывается еле различимым хрипом.
Саша не искала славы или реализации своих амбиций. Ей хватало того, что она стояла во втором ряду, и счастье заставляло душу лететь, когда она чувствовала, как ее негромкий голос сплетается с мелодией других, рождая прекрасную песню, от которой на глазах у слушателей наворачивались слезы. Год назад, на конкурсе в слякотном Санкт-Петербурге, она тоже плакала, потому что когда перестаешь воспринимать песню, как набор простых нот, – до, си, до, ля, си, до – она заставляет плакать.

Сломлены, вырваны с корнем неверные,
Нежно-нервные речи, грусть…
Пусть останется всё ветром северным –
Жизнь не верит нам, ну и пусть…
Сломлены, вырваны с корнем неверные,
Нежно-нервные речи, грусть…
Пусть останется всё ветром северным –
Жизнь не верит нам…

Она возвращалась иногда и в полдвенадцатого ночи из консерватории с репетиции, потому что в зале нужно было посмотреть, как идет звук, надо ли убавить сопровождение фортепиано и подобные мелочи. Он ждал ее у метро и забирал сумку, провожая ее до дома. Она благодарно целовала его у подъезда и уходила, потому что завтра наутро нужно идти в школу.
Саша устало улыбается, возвращаясь с позднего занятия фортепиано: наконец-то, ее похвалили, может, она даже нормально сдаст выпускной экзамен? Этот год – ее последний, и не хотелось бы провалить все, получив тройку или четверку.
Он тяжело вздыхает, потому что она постоянно занята: нужно достойно закончить десятый класс, нужно закончить хоровую капеллу, сдать последний экзамен – фортепиано. Теорию музыки она сдала в том году, слава богу.
Он молча гладит ее по плечам, когда Саша, захлебываясь слезами обиды, кричит что-то о том, что ненавидит этих людей, которые постоянно ищут в ней недостатки и ругают. Он шепчет ей в волосы, что она самая любимая, самая хорошая и вообще самая лучшая. Она затихает и покорно обнимает его, признавая правоту слов.
Она трясется за неделю до экзамена, и ее буквально убивает мысль о двенадцати экзаменаторах и тесном зальчике с таким стерильно-правильным роялем. Саша играет до того, пока не начинают болеть предплечья, потому что игра – это не только перестановка рук. Это легкий полет пальцев, это гибкие кисти, порхающие по клавишам, это образ каждого из четырех произведений, которые она должна представить на экзамене.
Бал правит май, полный солнечно-желтого света и светло-зеленых переливов молодых листьев. И она, стискивая зубы, потому что тело колотит дрожь, идет по улице к музыкальной школе. Жаркое здание ее не страшит, потому что руки леденеют от страха оплошать, опозориться, опозорить учительницу.
Он пишет ей: «Удачи тебе.я тоже тебя очень люблю.ты лучшая.все получится». И она замирает от мысли, как вдруг приедет к нему и скажет – ничего, ничего не вышло, ничего не получилось!
И когда ее вызывают, она с деревянной спиной и онемевшими пальцами идет к ухмыляющемуся зубами-клавишами роялю, садится на стул, двигает его, ставит ногу на педаль, несколько раз выдыхает, успокаиваясь. И начинает играть.
Музыка льется из-под ее пальцев, и сердце с каждым тактом колотится как бешеное – не оступиться на скользкой горной тропке, не упасть под хлещущими взглядами экзаменаторов, не скользнуть пальцами по соседней клавише, вздрогнув от цепкого взгляда учительницы, где горит надежда, что все получится.
Саша не помнит, как доходит до последнего произведения – томительного «Moderato» Цезаря Кюи, как вспоминает того, другого, разбившего ей сердце, и громкие, пронзительно-тоскливые звуки заставляют ее сердце сжиматься, и дышать становится все труднее, потому что четкость музыки сливается с полузабытым образом, одно переходит в другое, и она перестает понимать, где она: в жарком, душном классе перед пианино, или на холодном ветру, когда чужие губы согревают ее?
Она не вспомнит больше, как угасали тихие печальные звуки под высоким белым потолком, как чуть улыбалась ее учительница. Не вспомнит она и того, как на ватных ногах выйдет из класса и, дрожа от пережитого напряжения, отправит сообщения матери, лучшей подруге и ему: «Все хорошо.»
Она не вспомнит, что чувствовала, когда объявляли оценки, она не будет размышлять о том, как холодели руки от волнения. Саша будет помнить теплую открытую улыбку учительницы и ее слова о том, что это было апофеозом ее мастерства, что она не подвела, что преподавательница гордится ею.
Она будет помнить, как летела вверх по переулкам и большой улице, зная, что где-то там, совсем рядом, ее ждет он. И она еще когда-нибудь улыбнется, вспоминая, как он подхватил ее на руки, забрал сумку и кружил, а она смеялась – потому что все было хорошо.
Она будет помнить, как на выпускном сядет за старый черный рояль и коснется пальцами клавиш. Нет, волнение не будет таким, как тогда – все уже сделано. Ее не тревожит, что вместо целой россыпи звуков повисает лишь одинокая нота – и так тоже неплохо. И она лишь улыбнется, когда его друг скажет: «Только ты достойна этих цветов, что мы дарили твоим преподам».
Она будет счастлива, садясь за пианино, или будет плакать, тихонько поглаживая одинокий инструмент, заставляя его тосковать вместе с ней.

Шарф, пальто и перчатки – играем в прятки, с нас взятки гладки.
Можешь мне обещать в дождь со мной танцевать…
Осень, терпкие краски, играем в сказки, снимаем маски –
Город шепчет дождем, счастье делим пешком…

Он учится почти плохо: пять или шесть троек, но ее это не волнует. Она улыбается, брызгаясь в него речной водой, когда сданы все хвосты. Саша уже не кричит от злости, когда ей сообщили, что она должна быть золотой медалисткой, она не трясется от ярости, слушая рассказы подруг о том, как переписывали школьные журналы. Ей спокойно и хорошо, и когда теплое солнце горячит спину, она с фырканьем лезет в холодную воду, по пути обязательно обливая водой его.
Он никогда не делает ей больно нарочно, но она изредка все равно плачет, темными ночами глядя в монитор компьютера, где нечаянно брошенная фраза заставляет ее сходить с ума – неужели он действительно так думает?
Он не дает ей повода ревновать, но иногда она все же чуть не скрипит зубами от злости: да, ничего нет такого, что он сидит с ее одноклассницей за одной партой, но Саша ничего не может с собой поделать, и ядовитое чувство пропитывает ее насквозь, будто акварель – бумагу.
Она улыбается, когда первого сентября надевает новое платье и туфли, представляя, что он скажет, когда увидит. Ее не расстраивает даже дождь, который смывает с волос лак и каплями впитывается в тонкие колготки, и она смеется, ведя первоклашку, которая крепко-крепко сжимает ее пальцы в маленькой ладошке. Вместе с одноклассниками она перепрыгивает и обходит лужи, и серые мутные тучи не в силах затушить солнце в ее душе.
Осень опадает вокруг желто-красными листьями, и Саша свистит, подзывая строптивую собаку, которая снова куда-то умчалась. Он рядом, кладет голову ей на плечо и обнимает, целуя в шею. Она улыбается и разворачивается к нему, целуя, а подбежавшая собака фыркает и головой трется о джинсы, призывая обратить на себя внимание. Саша усмехается и отдает ей печенье, а наглое животное, проглотив угощение, снова скрывается в неизвестном направлении.
Осень танцует крошечными снежинками-балеринами, и теплые серые варежки греют пальцы, когда она бродит по парку допоздна, разговаривая, разговаривая обо всем на свете, а он хмыкает и, притянув к себе, прерывает поток слов поцелуем.
Скорая зима целует щеки холодом падающего снега, гладит по торчащим из-под шапки волосам северным ветром. Саша возвращается домой и сидит с ним, когда больные глаза блестят, невесомо целует его, щекочет короткими прядями тонких волос. Она не улыбается, подаваясь ему навстречу и опуская голову ему на грудь.
Он говорит, что хочет, чтобы когда-нибудь она родила ему ребенка, а Саша смотрит в серо-зеленые глаза и касается пальцами его щеки. Она боится, до дрожи, до ужаса боится того, что когда-нибудь он растворится серым предутренним туманом, и покажется, словно никогда его и не было на этой земле – никогда он не говорил ей о любви, а когда-нибудь она встретит его на улице с красавицей-женой и маленьким сынишкой, и сердце тревожно сожмется в груди тоской узнавания.
Она не живет, когда думает, что пройдет время, и он найдет другую, лучше, прекрасную девушку, по сравнению с которой Саша будет казаться гадким утенком, со спокойным добрым характером, девушку, которая не станет устраивать ему иногда истерик и давать пощечин.
Она боится, что однажды другую он станет ласково называть любимой дурой, солнцем, крольчатиной, котенком и дразнить, в школе мурча на ухо: «Мурр, мурр…»
Саша боится, что однажды он также, как и она когда-то, напишет ей: «Все кончено, я решила. Мы расстаемся.» И уже ее сердце будет медленно таять, как беззащитная льдинка под ярким, пылающим солнцем, при виде его. Она помнит, как на камне в парке он сидел по левую сторону от нее и говорил, что отпускает ее. И что хочет, чтобы она была счастлива.
Двадцать второе мая – восьмое июня. Двенадцать долгих дней понадобилось ей, чтобы понять, что не хватает сильных знакомых рук, что обнимают ее, когда они вдвоем сидят на скамейке, и теплый тополиный снег падает на землю подобно своим зимним сестрам.
Он говорит, что никогда не любил так, чтобы абсолютно доверять, никогда не хотел остаться с девушкой навсегда, и Саша улыбается с закрытыми глазами, чувствуя, как его пальцы перебирают ее волосы.
Она обещает себе, что больше никогда его не оставит.

Сломлены, вырваны с корнем неверные,
Нежно-нервные речи, грусть.
Пусть останется всё ветром северным –
Жизнь не верит нам, ну и пусть…
Сломлены, вырваны с корнем неверные,
Нежно-нервные речи, грусть.
Пусть останется всё ветром северным –
Жизнь не верит нам…